Vremena goda - Анна Борисова

В конце первого дня я спросила, почему наш проводник не отвечает на вопросы, не глухой ли он.

Иван Иванович безмятежно ответил:

– Бао не глухой, но говорить он не умеет, а на постоялом дворе мне сказали, что он дурачок, и тогда я окончательно убедился, что он нам годится и что обослух меня не обманул.

– Дурачок? – Я так резко повернулась, что упустила стремя. – Нас поведет пятьсот километров через дикие леса дурачок?!

– Не бойся, Маленькая Тигрица, и будь уверена, что в горах и в тайге Бао в тысячу раз умнее тебя и даже меня, а что он немой – не беда, разве тебе есть, о чем с ним разговаривать, и разве ты хочешь, чтобы проводник кому-нибудь рассказал, за чем мы с тобой ездили на реку Мохэ?

И все-таки не могу удержаться, вызываю из памяти ощущение пути.

Монотонный скрип седла, шелест сосен под ветром; щекочущий запах хвои и кислый – моего Ушастого; ломота в ягодицах и бедрах; стекающие за воротник струйки пота – всё это осталось во мне, живет, никуда не делось.

Вижу впереди размашисто шагающего Бао. Он ведет под уздцы Гомера (так я назвала слепого мула), Иван Иванович слегка покачивается в седле, седая голова повязана платком. Потом еду я, отгоняя веткой мошкару. Поминутно оглядываюсь – не отвязался ли Бурлак с вьюками.

Времени здесь действительно не существует. Одна тропинка скрещивается с другой, сопки ничем не отличаются друг от друга, плавный подъем – плавный спуск, плавный подъем – плавный спуск, и кажется, что мы никуда не движемся, а качаемся, будто в гамаке.

Но вечером я проверю по карте и увижу, что за первый день мы преодолели больше семидесяти километров.

Весь этот край, вплоть до золотоносных районов, был незаселенным, но и на севере, где располагались прииски, один поселок от соседнего отделяло километров сто, а то и двести.

Дорога сохранилась в моей памяти будто бы поделенной на две части: дневную, когда я часами смотрела на голову своего мула, лениво подрагивающего ушами, да следила за медленным продвижением солнца по сине-изумрудному небу, в котором словно бы отражалась зеленая чаща; и ночную – треск сучьев в костре, звон комарья и негромкий голос Ивана Ивановича, под который я проваливаюсь в сон.

Подъем, спуск, ледяные брызги ручья, снова подъем, снова спуск, поиск переправы, и так тысячу раз. Мазь от комаров, видно, была рассчитана на деликатных пригородных инсектов, потому что лесные кровососы ее игнорировали. Не очень-то помогал и накомарник: во-первых, в нем было душно, а кроме того всегда находились пролазливые твари, умудрявшиеся проникнуть под сетку. Причесываясь по утрам, я перестала смотреться в зеркало, чтоб не видеть своей опухшей от укусов физиономии. А вот Иван Иванович насекомых внимания не удостаивал. В первый день они облепили ему лицо, а он их даже не сгонял.

– Пусть наедятся досыта, мне не жалко, зато, когда моя кровь пропитается комариным соком, они отстанут, – сказал он нечто с научной точки зрения дикое, однако назавтра облако летучих гадов вилось уже только вокруг меня, а Иван Иванович ехал себе в полном покое и, если обмахивался веткой, то исключительно как веером.

На пятый день поверхность земли разгладилась, холмы остались позади, и началась настоящая тайга. Бао вел нас мудреными зигзагами, обходя болота, которых в тех краях видимо-невидимо, и вода в них даже в жару невероятно холодная, потому что дно сковано льдом – вечная мерзлота.

Стоит мне дать памяти волю, и она, будто диаскоп, начинает показывать цветные слайды.

Пара коршунов над верхушками в синем окошке, окаймленном светлой зеленью лиственниц. Стая белых цапель на берегу черного таежного озера, не помеченного на карте. Поляны какой-то непристойно сочной красоты, луга с преобладанием красных и оранжевых цветов, названия которых я не знаю.

Я гляжу вокруг и думаю: «Что названия цветов? Я здесь вообще ничего не знаю, словно прилетела на незнакомую планету. Двадцать семь лет я прожила в убеждении, что Земля – большой-пребольшой город, густо населенный людьми, а по краям этого мира есть, кажется, какие-то степи, моря и леса, но большого значения они не имеют. А оказывается, Земля – это огромный лес, и люди тут совершенно не важны и не нужны». [Скоро Сандра поплывет на пароходе через три океана, и тогда она поймет, что Земля – не город и не тайга, а море, по которому разбросаны большие и маленькие острова. ] Оборачивается Иван Иванович:

– Ты дышишь? Правильно дышишь? Я обослышу, что ты устала, а путь еще долгий. На привале я прибавлю тебе сил.

Привал. Бао повел животных к ручью. Мы с Иваном Ивановичем вдвоем.

– Жизнесветом можно делиться с другим человеком, – говорит он, – если ты этого хочешь и если человек согласен, но для этого нужно сотворить кольцо.

Он снимает сапоги, чулки и мне тоже велит разуться. Мы садимся друг напротив друга, упираемся подошвами, он берет меня за вытянутые руки, велит изогнуть спину дугой, опустить голову, закрыть глаза и ни о чем не думать. Я очень стараюсь ни о чем не думать, но это трудно, потому что в мою беззащитную шею и голые щиколотки впиваются десятки маленьких жал. И все же что-то во мне происходит. Через пять или десять минут (а может через час, не знаю) мы расцепляемся и я чувствую себя так, словно крепко выспалась.

Хорошее воспоминание. Оно освежает меня и восемьдесят лет спустя.

Мы прошли пятьсот километров, ни разу не встретив людей, хотя время от времени натыкались на следы их присутствия: кострища, наскоро сколоченные охотничьи балаганы, иногда – пустые консервные банки. Но селений на нашей дороге не попадалось. Сначала я думала, что Бао специально ведет нас в обход человеческого жилья, получив соответствующие инструкции, но наш проводник, пожалуй, был слишком тускл рассудком и вряд ли понял бы подобное указание. Нет, это Иван Иванович всё время был настороже и следил, чтоб никто нас не видел.

Бао отлично знал все тропы, перевалы, удобные для ночевок места, но в некоторых случаях Иван Иванович вдруг окликал его и велел остановиться. Какое-то время сидел в седле неподвижно, чуть откинув назад голову – я уже знала: «обослушивается» – и приказывал свернуть влево или вправо. Немой никогда не выказывал недовольства, просто слушался. Он, пожалуй, был чем-то похож на «скучного духом» Бурлака, замыкавшего наш маленький караван.

Когда такое случилось в первый раз, нам пришлось сделать довольно большой крюк через чащу, и я спросила, чем это вызвано.

– Опасные люди, не знаю кто, – коротко ответил Иван Иванович, – их лучше обойти.

Я напомнила ему, что он не позволил мне купить в дорогу ни карабин, ни хотя бы пистолет, и теперь нам нечем себя защитить ни от лесных хунхузов, ни от медведя.

– Лучшая защита от опасности – избегать ее, – улыбнулся он.

Даже сейчас, когда я и сама обладаю развитыми биорецепционными способностями, мне непонятно, как был устроен его внутренний механизм, помогавший нам не попасть в беду. Ну, эманацию человека или хищного зверя он, допустим, чувствовал на большем, чем я расстоянии – ладно. Но однажды, еще в горах Хингана, нам нужно было спуститься в ущелье, чтобы пересечь в мелком месте быструю речку. Мы с большим трудом, спешившись, добрались до самого низа и даже уже вошли в холодную воду, как вдруг Иван Иванович остановил нас, молча постоял и сказал, что надо искать другую переправу. Чертыхаясь, я шла по камням, вся вымокшая от клубившейся над берегом водяной пыли. Вдруг сзади раздался оглушительный грохот. Со скалы покатились камни, и их осыпью накрыло тропинку, по которой нам пришлось бы подниматься. Не вызывает сомнения, что рецепция у Ивана Ивановича была исключительной интенсивности и возможно даже не совсем той природы, что у меня. Теперь уж никто этого не разъяснит.

Только один раз Иван Иванович не почувствовал близости поселения. Это было уже в конце нашего пути, на шестой или седьмой день. Тропинка вывела нас из лесу на огромную поляну, надвое разделенную рекой, и я увидела в двухстах или трехстах метрах самую настоящую русскую деревню: избы, околица, деревянная церквушка. Бао шел себе, как ни в чем не бывало, ведя за собою мула, невозмутимо перебиравшего мохнатыми ногами, но и седок Гомера не выказал ни малейшего беспокойства.

– Мы едем в станицу? – поразилась я. – Эти люди нам неопасны?

По домам, по восьмиугольной форме приземистой бревенчатой церкви было понятно, что это не деревня, а именно станица. После Гражданской многие казаки, воевавшие против красных, ушли на эту сторону вместе с семьями и расселились вдоль границы, чтобы оставаться как можно ближе к родным местам.

– Ты ошибаешься, там нет никаких людей, – удивился Иван Иванович.

Скоро я поняла, что он прав. Станица была безлюдна и, видно, уже давно.

Улица заросла бурьяном, в избах кое-где щерились осколками разбитые окна – то ли градом поколотило, то ли вороны клювом пробили.