Stalingrad, станция метро - Виктория Платова

Он понял, потому и сказал мягко:

— Я знаю, что следующего раза не наступит никогда. Закрой глаза.

— Зачем?

— Просто закрой и не подглядывай.

За предыдущие полгода сюрпризов от Ильи не поступало, а теперь идут один за другим! Что еще он такое придумал? Что мог придумать человек, от которого почти ничего не осталось? Который и улыбнуться не может без того, чтобы края острого рта не продырявили кожу. Впрочем, откуда Елизавете знать, его улыбки она не видела.

А глаза закрыть все равно придется — хотя бы для того, чтобы сделать приятное Илье.

И Елизавета сделала то, что он просил, и даже больше: крепко зажмурилась и изо всех сил прижала ладони к лицу. И принялась считать про себя, неизвестно из каких соображений — по-немецки. Дойдя до zwanzig,[12] она поняла, что дальше не сможет воспроизвести ни одной цифры. И переключилась на русский. На «сорока двух» Илья сказал:

— Все, можешь открывать!..

В комнате ровным счетом ничего не изменилось; в ней не появилось деревце влюбленных с замками и лентами, не выросла альпийская горка в духе Пирога, не зацвел японский сад в духе Шалимара, и Праматерина мезозойская флора тоже не проклюнулась.

Илья сидел в своем кресле, в своей обычной позе, и на Елизавету тотчас накатила волна страха — вдруг вернется все то, что было раньше?

— Ну и в чем фишка? — спросила она.

— Ни в чем.

— А зачем мне надо было глаза закрывать?

— Просто так.

Пусть он и не улыбается, но он говорит.

И Карлуша, уехавший на автобусе, отзывался о нем с теплотой, а Карлуше виднее. И то правда — оттуда, где он сейчас, все просматривается просто великолепно.

Зато так внезапно открывшийся в Елизавете дар внутреннего зрения оказался совершенно бессилен перед халатом Ильи, его бейсболкой, джемпером, футболкой (и, возможно, майкой, если таковая имелась). Ничего глубинного, скрытого от посторонних глаз и многое объясняющего, она не обнаружила — не то, что в Праматери и ее старухах. Наверное, капустная Ильинская одежка служит ему защитным экраном. Или сам дар действует страшно избирательно. Только на женщин. Или только на пожилых женщин и женщин в сто килограммов весом. А мужчины этому дару не по зубам. И девицы моложе двадцати, как Пирог с Шалимаром, и старики — как Карлуша. И инопланетные дельфины, как ТТ. Последнее обстоятельство почему-то страшно расстроило Елизавету, и она на несколько секунд переключилась на мысли о ТТ. А потом вдруг решила, что Илья попросил ее закрыть глаза, чтобы ома не видела, как он жалок; как тяжело, почти невозможно ему ходить. И что это зрелище никого бы не порадовало, а некоторых — так просто рассмешило или того хуже — разозлило. И вызвало презрительное недоумение: зачем этот тип ползает здесь, торчит бревном в глазу, искажает картину мира? Всегда найдется 5,5 процента подлючих двуногих, которые думают именно так. Из весьма ограниченного числа людей, когда-либо окружавших Елизавету, на ум в этом контексте приходят Женщина-Цунами и тот человек в метро. Тот, что сказал ей про толстую жабу. Это, наверное, и есть хрестоматийные 5,5 процентов низости. И Илья почему-то думает именно о них, а не о 94,5 оставшихся процентах благородства и сострадания. Глупый-глупый Илья. Глупый, пугливый и недоверчивый. Но разве она сама не такая же?

Точно такая.

Нет, случай Ильи намного сложнее. Праматерь говорила, что когда с ним случилось несчастье, любимые и друзья отвернулись от него. А это 100 процентов и полная жопа, как выражаются все, кому не лень. Но, блин-компот, Праматерь-то никуда не делась, и — при ее необъятности и величии — половина из этих процентов сразу же идет в зачет благородства и сострадания, плюс доброта, плюс желание понять, защитить и быть рядом. Фигура Елизаветы совсем не так монументальна, как фигура Праматери Всего Сущего, но и она может принести в общую копилку процентов 5. А если постарается — то и все 10. Zehn! Совсем неплохо! А значит, добра станет даже больше, чем зла…

— Ты опять шевелишь губами, — сказал Илья.

— Почему опять? — вздрогнула Елизавета, насмерть перепугавшись, что он мог каким-то образом узнать о ее диких манипуляциях с процентами.

— Потому что ты и раньше шевелила.

— Когда это?

— Когда я попросил тебя закрыть глаза.

— Я считала.

— Слонов?

— Нет, просто. Один, два, три и так далее… Только на немецком, поэтому, наверное, и получилось, что губы шевелятся. Я плохо знаю немецкий.

— Тогда зачем ты на нем считала?

— Карлуше бы это понравилось. Карлуша — мой отец…

— Я понял, понял… Он был преподавателем немецкого?

— Нет, он просто немец, сам по себе. И еще музыкант.

Илья очень экономный: экономит силы, экономит эмоции, на его лице ничего не отражается. И само лицо слишком узкое; ни одно чувство не смогло бы уместиться на нем толком, разве что — стоя на одной ножке, упираясь в острые, выступающие части. Но какому чувству понравится стоять на одной ножке и чтобы в бок что-то кололо?.. Вот их и нет на лице; и оттого неясна возможная реакция на Елизаветины слова. Она неосмотрительно брякнула про музыканта, а ведь у Ильи были клиенты-музыканты и наверняка друзья. Вдруг это случайное напоминание доставит ему боль?

— Карлуша играл на аккордеоне. Был аккордеонистом. Не таким знаменитым, конечно, как Ришар Галлиано. Ты слыхал про Ришара Галлиано?

Елизавета никогда не разделяла Карлушиных восторгов по поводу Галлиано — когда он был жив. Но теперь, когда Карлуши не стало, она резко переменила свои взгляды: ни одно важное для него имя не должно быть забыто. Тогда и память о самом Карлуше сохранится на подольше.

— Нет. Не слыхал.

— Он француз и все равно что… — сразу подобрать подходящее сравнение не удается. — Все равно, что Бивис и Батхед. Про этих-то ты слыхал?

Теперь понятно, каким образом приходит в действие улыбка Ильи: верхняя губа отлипает от нижней и чуть-чуть приподнимается — так, что становятся видны зубы. Если у других людей улыбка широкая, то у Ильи — высокая, ее интенсивность варьируется расстоянием между губами.

— Кое-что. А почему это он сразу и Бивис, и Батхед? У него раздвоение личности?

А вдруг она ошиблась? Вдруг это не улыбка — а гримаса отвращения? Вдруг Илье неприятно слышать про мульт-идиотов? Елизавета, например, терпеть их не может, и зачем только она сказала про них? Будет теперь выглядеть в глазах Ильи их подружкой с пустым черепом. Профсоюзной подстилкой, как выражается Праматерь, ведь Бивис и Батхед — тоже своего рода профсоюз.

— Нет, у него нет раздвоения личности. Просто про Бивиса и Батхеда слышали все, даже если никогда их не видели по телеку. Вот и про Галлиано все слышали — те, кто имеет представление об аккордеоне. Он очень популярный. Это все, что я имела в виду, не больше.

«Не больше» для нее. А улыбка (гримаса) все не сходит с лица Ильи, наоборот, она стала еще ощутимее. А вдруг… Вдруг когда-то, когда Илья был здоров, весел и нагл, когда он был oxy.крысой, друзья звали его Бивисом? А возлюбленного Ильи (если таковой имелся) — Батхедом. Или наоборот, принципиального значения это не имеет. Нужно поскорее отделаться от Бивиса и Батхеда, а заодно от Маркса и Энгельса, Ахилла и Патрокла, а также сиамских близнецов Чанга и Энга, демонстрировавших себя за деньги в передвижных цирках.

— У Галлиано есть шикарная композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя». Карлуша очень ее любил. Знаешь, как здорово он ее играл?

— Не знаю. Но знаю, что есть такая песня. Всякий Раз, Когда Я Смотрю На Тебя, Мое Сердце Переполняет Нежность. Мне она всегда нравилась.

Все опять не слава богу! И даже больше, чем раньше. Сейчас она уж точно протаранила своим неловким носорожьим корпусом хрупкие, как стекло, воспоминания Ильи. Ну что за наказание! Сплошные запретные темы, подлинные или мнимые. Елизавета не знает, что делать, и от этого чувствует себя несчастной.

— А лучше всего у Карлуши получался «Полет шмеля». Ну, ты знаешь… Ту-ду-ду-ду, ту-ду-ду-ду… — она попыталась воспроизвести начальные такты «Полета…». Достаточно ли смешно это получилось, чтобы отвлечь Илью от ушедшей навсегда нежности, переполняющей сердце?

— Однажды меня укусил шмель, — сказал Илья.

— Шмели не кусаются.

— Значит, овод.

— Оводы кусают только крупный рогатый скот.

— Тогда это был слепень. Против слепней возражений не имеется?

— Нет.

— Когда меня укусил этот слепень-овод-шмель, было очень больно.

— Прости, я не знала. Я бы никогда…

— Что — никогда?

Наверное, нужно сказать, что с «Полетом…» вышла глупость и бестактность, раз он напомнил Илье о боли. И что Елизавета совсем не хотела… О чем можно говорить с Ильей и о чем нельзя? Она несчастна, несчастна… И Илья смотрит как-то странно; вернее, голова его наклонилась к шее — следовательно, изменился угол зрения. На нее, Елизавету Гейнзе, — ту, которая стремится быть удобной для всех, кто пожелает. Как подушка… Нет — как диван, как софа и козетка. И не какие-нибудь привезенные из «Икеи», а самые настоящие дизайнерские!