Путешествие к центру Земли - Жюль Верн

– Вычислить точно, – отвечал он, – пожалуй, даже невозможно, так как во время трехдневной грозы я не мог отмечать скорости движения и направления плота: но мы можем приблизительно определить место нашего нахождения.

– Действительно, последнее наблюдение было произведено нами на острове Гейзера…

– На острове Акселя, мой мальчик. Не отказывайся от чести дать свое имя первому острову, открытому в недрах земного шара.

– Пусть будет так! До острова Акселя мы сделали по морю приблизительно двести семьдесят лье и находились на расстоянии шестисот с лишним лье от Исландии.

– Пожалуй! Исходя из этого и считая четыре дня бури, во время которой скорость нашего движения не могла быть менее восьмидесяти лье в сутки…

– Значит, это составит еще триста лье.

– Да, а ширина моря Лиденброка от одного берега до другого достигает, стало быть, шестисот лье, что ты скажешь, Аксель? Ведь оно может, пожалуй, поспорить по своей величине со Средиземным морем?

– Да, в особенности если мы переплыли его в ширину!

– Это вполне возможно!

– И вот что интересно, – прибавил я, – если наши расчеты верны, то над нашими головами лежит теперь это самое Средиземное море.

– В самом деле?

– В самом деле! Ведь мы находимся в девятистах лье от Рейкьявика!

– Недурное путешествие, мой мальчик! Но утверждать, что мы находимся теперь под Средиземным морем, а не под Турцией или Атлантическим океаном, можно только в том случае, если мы не уклонились от взятого раньше направления.

– Но ведь ветер, кажется, не менялся, и я думаю поэтому, что этот берег лежит к юго-востоку от бухты Гретхен.

– Хорошо, в этом легко убедиться, взглянув на компас. Посмотрим, что он указывает!

Профессор направился к скале, на которой Ганс разложил приборы. Он был весел, шутлив, потирал руки! Он совсем помолодел! Я последовал за ним, любопытствуя поскорее узнать, не ошибся ли я в своем предположении.

Когда мы дошли до скалы, дядюшка взял компас, положил его горизонтально и взглянул на магнитную стрелку, которая, качнувшись, остановилась неподвижно. Дядюшка поглядел, потом протер глаза и снова поглядел. Наконец, он с изумлением повернулся ко мне.

– Что случилось? – спросил я.

Он предложил мне посмотреть на прибор. У меня вырвался крик удивления. Стрелка показывала север там, где мы предполагали юг! Она поворачивалась в сторону берега, вместо того чтобы указывать в открытое море!

Я встряхнул компас, осмотрел его; прибор был в полной исправности. Но в какое бы положение мы ни приводили стрелку, она упорно указывала непредвиденное нами направление.

Таким образом, не оставалось никакого сомнения, что во время бури ветер незаметно для нас переменился и пригнал плот обратно к тому самому берегу, который дядюшка считал оставленным далеко позади.

37

Я не в состоянии описать, те чувства, которые последовательно овладели профессором Лиденброком: его изумление, сомнение и, наконец, гнев. Никогда я не видал человека, сперва столь обескураженного, потом столь раздраженного. Утомительность переезда, перенесенные опасности – все приходилось испытать снова! Мы вернулись назад, вместо того чтобы подвинуться вперед!

Но дядя скоро овладел собою.

– Ах, какую шутку сыграла со мною судьба! – вскричал он. – Стихии вступают в заговор против меня! Воздух, огонь и вода соединенными усилиями мешают моему путешествию! Хорошо же! Пусть изведают, на что способна моя сила воли. Я не покорюсь, не отступлю ни на шаг, и мы увидим, кто победит – человек или природа!

Стоя на скале, раздраженный и грозный, Отто Лиденброк, подобно неукротимому Аяксу, казалось, вызывал богов на поединок. Но я счел уместным вмешаться, чтобы обуздать дядюшкин порыв бешенства.

– Послушайте меня, – сказал я ему решительным тоном, – всякое честолюбие должно иметь свои пределы. Нельзя бороться против невозможного; мы слишком плохо вооружены для морского путешествия; нельзя проплыть пятьсот лье на простой связке бревен, с одеялом вместо паруса и шестом вместо мачты, да еще против сильнейшего ветра. Мы не можем управлять плотом, мы станем игрушкою морской стихии, Будет безумием вторично предпринять эту рискованную переправу!

Я мог минут десять приводить целый ряд таких неопровержимых доводов, не встречая возражений, но только потому, что профессор не обращал на меня ни малейшего внимания и не: слыхал ни одного моего слова.

– К плоту! – крикнул он.

Таков был его ответ. Я и просил и сердился, но все было напрасно: я столкнулся с волей, более твердой, чем гранит.

Ганс тем временем закончил починку плота. Можно было подумать, что этот чудак угадывал дядюшкины планы. С помощью нескольких кусков «суртарбрандура» он снова скрепил плот. Парус был уже поднят, и ветер играл в его волнующихся складках.

Профессор сказал несколько слов проводнику, и тот немедленно стал грузить багаж на плот и готовиться к отплытию. Воздух был довольно чистый, и дул попутный северо-западный ветер.

Что же было мне делать? Восстать одному против двух? Немыслимо! Если б Ганс был на моей стороне! Но нет! Можно было подумать, что исландец отказался от собственной воли и дал обет самоотречения. От слуги, столь глубоко преданного своему господину, я ничего не мог добиться. Мне приходилось пускаться вместе с ними в путь.

Я собирался уже занять свое обычное место на плоту, но дядюшка удержал меня.

– Мы отплываем только завтра, – сказал он.

Я махнул рукой, как человек, на все согласный.

– Нам ничего не следует упускать, – продолжал он, – и раз судьба занесла нас на это побережье, я сперва исследую его, а потом уже поеду.

Эти слова станут понятными, если иметь в виду, что хотя мы и вернулись к северному берегу, но не к тому месту, откуда раньше отплыли. Бухта Гретхен лежала, вероятно, западнее. Поэтому намерение внимательно исследовать побережье было вполне естественно.

– Итак, в поиски за открытиями! – сказал я.

И, предоставив Гансу продолжать его работу, мы отправились в разведку. Расстояние между нашей стоянкой у берега моря и подножием горных отрогов было весьма значительно. До первых отвесных скал было не менее получаса ходьбы. Под нашими ногами хрустели бесчисленные раковины всевозможных форм и величин, в которых жили животные первичного периода. Я заметил также огромные черепашьи щиты, диаметр которых нередко превышал пятнадцать футов. Они принадлежали гигантским глиптодонам плиоцена. Почва была покрыта множеством обломков и округлыми гальками, обточенными волнами и выброшенными на берег, где они отлагались слой за слоем. Это навело меня на мысль, что в былые времена море, вероятно, покрывало это пространство. На скалах, рассеянных по всему берегу, волны оставили явные следы разрушения.