Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович

Лешеку вдруг показалось, будто он проникает в тайну своего предназначения, будто ему предопределено свыше испытать большое, безмерное счастье. Грандиозность этого счастья он никогда не смог бы оценить по достоинству, если бы не страдания, если бы не безграничное отчаяние, которое отравой пропитало его душу.

И он подумал: в жизни ему постоянно сопутствовали радости, успех, благополучие. Он воспринимал все это как норму, как принадлежащую ему собственность, но не припоминал, чтобы хоть раз почувствовал благодарность, чтобы пробудилось в нем желание внести в обычно произносимую молитву хоть бы один благодарственный вздох. Неужели нужно пройти сквозь тяжкие испытания, чтобы научиться ценить то, что даруется Господом?.. Чтобы понять ценность этого дара, заслужить его? Чтобы созреть до такого счастья?..

Так он думал, пока мысли, как у него бывало всегда, не находили выхода в действии. На первом повороте под крестом он остановил коней так резко, что те задними копытами зарылись в снег, бросил вожжи кучеру, выскочил из саней и преклонив колени и обнажив голову, устремил свой взгляд на маленькую фигурку Христа, вырезанную из жести и почерневшую от ржавчины:

— Спасибо тебе, Боже, спасибо тебе, Боже!.. — повторял он.

Он всегда считал себя верующим. С самого раннего детства его воспитывали в религиозном духе. Он не отличался особым рвением, но не забывал минимум обрядов, практикуемых в костеле, поэтому молитва под крестом на перекрестке для него самого стала откровением. До сего времени он не знал, что такое молитва и какое глубокое облегчение она может принести.

Когда он снова сел в сани, то почувствовал внутреннее успокоение и просветление. Смягчились мысли о поступке матери, проснулась рассудительность, и одновременно усилилось ощущение счастья, которое его ждет.

Через Радолишки Лешек промчался галопом и свернул на дорогу к мельнице Прокопа. Уже опустились ранние зимние сумерки, когда кони остановились возле мельницы. У входа стоял работник Виталис.

— Здесь ли живет панна Вильчур? — обратился к нему Лешек.

— Кто это?

— Панна Вильчур.

— Не знаю такой. Может, это панна Марыся?

— Да, да! — Лешек выпрыгнул из саней. — Так где же панна Марыся?

— А она пошла в город. Едучи из Радолишек, вы должны были ее встретить.

— Не встретил. А скоро она возвратится?

— Наверно, скоро.

— Так я подожду.

Из двери высунулась голова Зони.

— Если вы хотите подождать, так, может, удобней будет в комнатах или, может, в пристройке, у Марыси… Проходите, пожалуйста, сюда.

Она вытерла фартуком руки и проводила Лешека в пристройку, нашла спички и зажгла лампу. Он осмотрелся вокруг. Комната была бедной, но чистой.

— Марыся, наверное, скоро придет. Она в город пошла, — начала разговор Зоня. — А пан инженер, я вижу, совсем выздоровел, слава Богу.

— Выздоровел.

— Это настоящее счастье. Когда пана инженера и Марысю сюда привезли, страшно было смотреть. Столько крови, что упаси Боже! Уже и молитвы по умирающим читали. Конец, если бы не Антоний! Не стоит даже и говорить, она убедительно махнула руками.

— Какой Антоний? — заинтересовался Лешек.

— Антоний Косиба, знахарь, который тут живет.

— Живет здесь?

— Ну да, а где? Сейчас-то он в тюрьме, но живет здесь и сюда вернется. Вот здесь, на этой лавке, он спасал пана инженера. Склеивал, сшивал, захохотала Зоня. — Пятна от крови мне пришлось стеклом выскребать, не поддавались. А ее, Марысю, на этом столе ремонтировал. С вами было плохо, ну а с ней даже надежды никакой не оставалось. Она и не дышала уже. Кости в мозг вошли. Доктор, когда забирал пана в машину, говорил, что ей уже капут. Для этой бедняги, говорил, только гроб, а жаль, говорил, потому что красивая. По правде говоря, никто уже не думал, что она через неделю оживет. Антоний даже чемодан с этими медицинскими приборами украл, чтобы ее спасти. Днем и ночью сидел около нее. Сам уже не знал, что делать, даже овчара из Печек просил позвать, чтобы порчу снял. А она все равно как мертвая. И, наконец, когда я зарезала белую куру под окном, так сразу дело пошло на поправку.

Лешек внимательно слушал и подумал, что, возможно, несправедливо осуждал мать и доктора Павлицкого за умышленную ложь. Они, как видно, были уверены, что умирающая Марыся после их отъезда уже не выживет. Рассказ этой молодой женщины, казалось, свидетельствовал в их пользу. Однако позже мать узнала, что Марыся жива. Тогда почему не написала ему ни слова об этом? Почему ни словом не обмолвился отец, почему только в Людвикове, и то лишь случайно, он узнал об этом? Это, несомненно, их вина, и Лешек снова почувствовал обиду на родителей. Однако ее приглушало чувство собственной несправедливости. Уж чересчур сурово и поспешно он осудил родителей и Павлицкого.

— А панна Марыся уже совсем поправилась?

— Да. Стала такая же красивая, как и раньше, — рассмеялась Зоня. Только забот у нее много, вся заплаканная ходит.

— Каких забот?

— Откуда мне знать, но забот, я думаю, у нее хватает. Во-первых, из-за болезни она потеряла работу: пани Шкопкова взяла в магазин другую девушку, свою родственницу кажется.

— Ну, это не важно! А что еще?

— А еще Антоний. За то воровство приборов и вроде за то, что лечит, а права не имеет, его посадили на три года в тюрьму.

— Но это невозможно!

— Возможно, наверное, раз посадили.

И Зоня подробно рассказала Чинскому, как все произошло.

— Советовались мы, как его спасать, но какое ж тут может быть спасение, — закончила она. — Ну, извините, мне надо идти по хозяйству. Марыся, думаю, скоро подойдет.

Она вышла, а Лешек начал с нежностью присматриваться ко всем предметам в избе. Во всем чувствовалась любовь Марыси к чистоте и уюту. Сколько же пришлось поработать этим маленьким ручкам!

— Скоро все кончится! — подумал он, и его охватила безмерная радость.

За окнами большими хлопьями падал снег, все плотнее укрывая землю толстым пушистым ковром.

Только бы не заблудилась, — забеспокоился Лешек.

В сенях послышались шаги. Лешек был уверен, что это она. Он стоял посередине избы и ждал. Дверь открылась. Марыся остановилась на пороге, вдруг вскрикнула и упала бы, если бы он не подхватил ее. Он осыпал поцелуями ее губы, глаза; под его руками таял снег на ее пальто.

Постепенно она пришла в себя.

— Единственная моя, — шептал он. — Счастье мое… Наконец ты со мной, живая и здоровая, родная моя… Все складывалось против нас, но сейчас нас ничто не разлучит, ничто не разделит… Наверное, думала обо мне плохо, думала, что я забыл о тебе. Но это не так! Клянусь тебе, что это неправда! Скажи, что веришь мне!

Она ласково прижалась к нему.

— Верю, верю, верю…

— Ты еще любишь меня?

— Люблю. Люблю тебя так, как никогда прежде не любила.

— Солнышко мое! Чудо мое! Скажи, ты не думала обо мне плохо?

Он заметил в ее глазах колебание.

— Плохо не думала, — отозвалась, наконец. — Совсем нет. Только мне было очень грустно. Я так ждала… Так сильно ждала… Столько дней.

— Поверь мне, — сказал он, вдруг став серьезным, — ты была счастливее меня. И я столько же дней пережил, но были они во сто крат, в миллион тяжелее твоих, потому что я ничего не ждал.

Он умолк и добавил:

— Меня обманули.

— Не понимаю, — покачала головой Марыся.

Лешеку тяжело было сказать правду, но, наконец, он выдавил из себя:

— Скрыли от меня, что ты… выжила. Нет, я не думаю, что это сделано умышленно. Вначале твое состояние было безнадежным, а потом… Ведь никто не знал, что ты для меня значишь, поэтому мне не сообщили, что ты жива.

В глазах Марыси заблестели слезы:

— Сейчас понятно… И… и грустно тебе было, что меня больше нет?

— Грустно ли?! — воскликнул он. — Марыся! Вот доказательства! Смотри!..

Он сунул руку в карман, во второй, обыскал все.

— Должно быть, эти письма оставил в Людвикове на столе. Прочтешь их завтра.

— Писал мне. Лешек? — удивилась она.

— Не тебе, счастье мое! — возразил он, закусывая губу. — Это прощальные письма к родителям, друзьям. Я приехал вчера и сегодня утром написал их. А вечером…

Он посмотрел на черные окна, до половины засыпанные снегом:

— В это время… меня уже не было бы.

— Лешек! — вскрикнула она в ужасе.

Они обнялись, и их слезы смешиваясь, ручейками потекли по щекам. Они плакали над горьким прошлым, сердечными переживаниями, над отчаянием, плакали над своим счастьем, таким большим и необъятным, что в его беспредельности они чувствовали себя маленькими, потерянными и несмелыми.

Глава XVII

Лешек не ошибался. Выезжая из доме в полусознательном состоянии, он, действительно, оставил письма на столе рядом с еще не подписанными конвертами. После его отъезда в Людвикове начался переполох. Экономка, пани Михалевская, переволновавшись, потеряла сознание, а позже, придя в чувство, рассказывала о разговоре с Лешеком так путано, что прошло много времени, прежде чем удалось понять, что к чему. В этой запутанной истории разобрался пан Чинский, за которым, конечно, не медля ни секунды, послали на фабрику. Он не ограничился допросом Михалеси. От слуг он узнал, что Лешек вызывал садовника, а садовник рассказал, что ему было приказано срезать все самые красивые цветы в оранжерее.