Преодоление - Михаил Одинцов

Распалившись самобичеванием, уже не мог остановиться. "А почему ты послал в такой полет не командира полка, не его заместителя, в прошлом ночников, следовательно, и наиболее опытных пилотов, а согласился с предложением подполковника Ченцова? Не хотел приказывать? Решил опять-таки уйти от решения: не ты решал, а только санкционировал. Командиру полка виднее. Он лучше знает подготовленность люден. Командир "стыдливо" не предложил себя и своего старого сослуживца полетному училищу в качестве ведущего, а ты согласился". С другой стороны, железнодорожная станция крепкий орешек. В светлое время неизбежны были бы большие потери, сомнителен и результат удара. Ведь пробовали уже... Нет, не надо самобичеваний. Не в малодушии дело. Он, Аганов, согласился с корпусным начальством, потому что поверил в возможность успеха. Прикинул, что неожиданная штурмовка станции малыми силами могла надолго вывести ее из строя при малых потерях... Грозы никто не предполагал. Даже метеослужба".

Генерал пошел обратно и стал представлять, что бы он сейчас делал на месте Сохатого. "Время быть над домом, а его нет. Но если я жив и не могу найти аэродром, то я бы шумел, обозначая себя ракетами, фарами, по радио просил бы помощи..."

Как бы в ответ на его мысли на аэродроме начали зажигаться костры один, другой, третий, и вскоре по бокам летного поля протянулась огненная дорога.

Как добрый знак, это обрадовало Аганова. Оглядываясь на запад и выискивая в красно-черной небесной темноте аэронавигационные огни, он заспешил к радиостанции, от которой по-прежнему методично продолжали взлетать ракеты. Слегка запыхавшись, он подошел к автомобилям, но штурмовиков в небе не было слышно.

- Через сколько будут?

- Не знаю, товарищ генерал. - Чепцов отвечал тусклым, прокуренным голосом. - Расчетное время полета вышло. Едва слышал разговор. Кто-то говорил по радио о дожде и грозе, а потом пропал. На мой вызов ответа не получил, но полосу зажег. Думаю, может, они где-то рядом, а из-за большой электризации воздуха связь нарушилась. В наушниках сплошной треск.

- Будем ждать. Костры поддерживать. Ракет не жалеть. Каждую минуту вызывать на связь!

Аганов пошел к своей машине, снимая на ходу намокшую, задубевшую от воды накидку. Бросив ее на переднее сиденье, снял фуражку, энергично помахал ею, стряхивая воду, и влез в "эмку" на заднее сиденье. Захлопнул дверцу, опустил стекло и с жадностью закурил. Он почему-то не стал думать, прилетят - не прилетят, а стал прикидывать, как утром лучше организовывать розыск группы. Поймав себя на этой мысли, Александр Филиппович понял, что он, не отдавая себе отчета, уже признал возможность если не гибели всех штурмовиков, то по крайней мере вынужденной их посадки где-то. Но где?

"Если найдутся, то полбеды. А если нет?" И он стал обдумывать возможные последствия. Многое зависеть будет не только от исхода самого полета, но и от подхода к его оценке разных инстанций...

Ченцов будет со мною. Надо только хорошо обдумать, как мне и ему докладывать, если старшие потребуют специального отчета. Чертову погоду, грозовое положение и дождь, которые метеослужбой не ожидались, забыть нельзя. Метеорологи за эту ошибку сполна ответят".

В глубокой задумчивости Аганов не заметил подошедшего командира полка и вздрогнул от его близкого и громкого голоса:

- Товарищ генерал, не прилетят они. Уже тридцать минут как бензин кончился. Сели где-нибудь у линии фронта.

- Если так, то тушите костры. Утром рапорт об экипажах и погоде. Новости сообщайте немедленно.

* * *

Когда летчиков эскадрильи вызвали на командный пункт, Люба Рысева сидела у самолета на штабеле бомб, упакованных в деревянные решетчатые круглые ящики, и читала.

"Опять задание? - Люба посмотрела на часы, потом взглянула на солнышко. - Нет, лететь уже поздно". Такой вывод успокоил ее. Она вновь занялась книжкой, но скоро поняла, что смысл фраз от нее ускользает.

Летчики задерживались. Закрыв книжку, Люба решила пойти к самолету оружейницы Екатерины Сенько. Катя в последние дни стала для нее ближе других девушек. Особенно после свадьбы. Тогда Иван Сохатый удивительно хорошо говорил о Сереже и радовался счастью друзей.

Сколько Люба помнила, Терпилов всегда летал на задания ведомым Сохатого. Это постоянство без слов характеризовало их отношения. Боевое содружество Ивана Анисимовича с Терпиловым порождало в ней к Сереже благодарные чувства. Свет влюбленности, отражаясь от Сохатого, падал теперь и на Сережу, и на его жену.

Увидеть Катю Люба не успела, помешала появившаяся на стоянке эскадрильи автомашина с прицепом. На подножке ЗИСа стоял инженер полка и лично командовал распределением бомб. Сгрузили бомбы у самолета Безуглого, и Люба услышала вслед короткое распоряжение технику:

- Срочно подвесить! Взрыватели мгновенные. Готовь машину к ночному вылету! На все работы - двадцать минут.

...Время тянулось мучительно медленно. И чем дольше Сохатый находился в полете, чем темнее становилось, тем тревожней чувствовала себя Люба. Когда же пошел дождь, а потом и засверкало над головой, она совсем струхнула.

Ей очень хотелось побежать к командиру полка, узнать, где Сохатый и когда прилетит, но она сдерживала себя, понимая, что этого нельзя делать: волнуются все, но ждут терпеливо.

За два года, проведенных на аэродроме, когда вокруг нее непрерывно велись разговоры о погоде - о видимости и дожде, о снеге и облаках, о грозе и обледенении, о туманах и ветрах, Люба многое поняла в основах взаимодействия человека и машины с небом. Она сейчас хорошо представляла, что летчикам неимоверно трудно. При ней еще ни разу не было ночных вылетов.

Ее самолет не улетел, но она не пошла ужинать - не могла уйти, не увидев хотя бы издали Сохатого. Соорудив под самолетом из пустых ящиков сиденье и завернувшись в плащ-накидку, она решила ждать. Обычно одиночество располагает человека к размышлениям, через которые он и познает себя, и лучше начинает понимать других. Но тревога, все больше овладевавшая Любой, не давала ей сосредоточиться на чем-то определенном.

С тех пор как Люба оказалась на войне, она определяла возраст людей не по прожитым годам, а временем, проведенным на фронте. Хотя и представляла, что не все в действующей армии постоянно подвергаются опасности, что есть и на фронте тыл. Летчикам же к их фронтовым дням она прибавляла еще более сложные величины - боевые вылеты. Вылеты в бой, в которых минуты и часы не имели определенно воспринимаемой продолжительности, могли быть и мгновением, и вечностью.

Люба так и не смирилась с потерями. Она всегда хотела продлить гордую отрешенность эскадрильской траурной минуты молчания между вылетами и ненавидела скорый уход горя в прошлое. Считала, что окружающие ее люди, может быть, и не черствые душой, но как-то все же только разумом, а не глубиной своих чувств воспринимают происходящее. Люба знала, что делает недозволенное, но хранила у себя в левом кармане гимнастерки, вместе с комсомольским билетом маленький блокнотик в клеенчатом чехольчике, в который она мелким каллиграфическим почерком вписывала всех погибших, так как боялась, что время может быть безжалостным, а ей хотелось сохранить их имена в памяти навсегда. Думая сейчас об улетевших, представляя их лица, она незаметно для себя начала вспоминать и других, которые уже никогда не прилетят, не воскреснут, но еще существуют в ее памяти. Время было уже не властно над ними: через год, через десять, через сто лет - они все равно останутся молодыми...