Жизнь на старой римской дороге - Ваан Тотовенц
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ладно, продолжим игру, — сказал он.
Речь снова зашла о Греции, и Балтачис стал поддразнивать Продобоболоса.
— Кто вы такой, чтобы знать цену Греции, цену нашей великой родине?
— О! Я-то хорошо знаю цену нашей родине, — ответил Продобоболос и бросил на стол короля, — мне этот карточный «король» дороже, чем царствующий ныне Константин.
— Послушайте, вы переходите границы дозволенного!
— А вы их ужо давно перешли. Замолчите, иначе я не ручаюсь за себя!
— Вы оскорбляете меня.
— Плевать мне на вас и вашего короля! — закричал Продобоболос и сплюнул на пол.
Балтачис взял трость, лежавшую на койке, а Продобоболос, схватив противника за шиворот, потянулся к к графину. Мы с Бремером с трудом разняли их.
— Если вы будете продолжать так себя вести, — сказал Бремер, — мы попросимся в другую каюту. С вами невозможно жить.
Греки притихли.
— Мне кажется, что Продобоболос не имел права переводить разговор на личности, — сказал я.
— В том-то и дело, — обиженно проговорил Балтачис, — пусть говорит что угодно, но не задевает моего достоинства.
Продобоболос молча уставился на своего соотечественника. Глаза его стали грустными и виноватыми.
— Вы должны простить меня, дорогой Балтачис, — сказал он, — я имел в виду только царя и бывшего премьера.
— Я не могу простить вас.
Бремер возмутился:
— Вы не хотите простить Продобоболоса! Этого замечательного человека! Значит, он был прав, когда ругал вас и вашего короля.
— Прошу вас, не ссорьтесь. Не простил сегодня, простит завтра, — сказал Продобоболос.
— Удивляюсь вам, — сказал я Балтачису.
В каюте воцарилось тягостное молчание.
— Я еще раз прошу прощения, — тихо сказал Продобоболос.
Балтачис смущенно, не поднимая голову, протянул руку своему недавнему противнику. Играть мы больше не стали. Улеглись на койки, которые мерно раскачивались в такт движению корабля.
Спустя несколько дней, вечером, в коридоре раздался голос:
— Виден Нью-Йорк!
Все бросились наверх. Огромный город светился миллиардами электрических огней.
Крыши нью-йоркских небоскребов упирались в мрачные декабрьские тучи. Корабль быстро приближался к порту. Мы проплывали мимо статуи Свободы. Этот громадный монумент, изображающий женщину с факелом в руке, обращен лицом к Европе, он защищает царство доллара, железа, стали, угля, золота и порока.
Ничто в мире не отражает столь явственно все лицемерие и ложь капитализма, как статуя Свободы.
Когда теплоход вошел в порт, нас ошеломил мощный гул машин, похожий на глухое рычание диких зверей, вцепившихся друг в друга.
Продобоболос стоял рядом со мной и беззвучно плакал. Слезы, капля за каплей, текли по его морщинистому лицу. Он дрожал, как испуганный ребенок, который, однако, не хочет, чтобы взрослые заметили его страх.
— Что случилось, почему вы плачете?
— Случилось страшное. — Грек взял меня под руку и подвел к борту корабля, где нас никто не мог слышать. — Я прожил двадцать семь лет в этом страшном городе, — начал он. — Впервые я приехал в Америку еще юношей. Мои родители умерли, и на родине у меня оставалась только замужняя сестра. Двадцать семь лет назад я приехал в Нью-Йорк, имея много долгов и никаких знакомых, не зная ни одного английского слова.
Первую работу я нашел в конторе, которая занималась развозкой льда, и прослужил там шесть лет. Каждое утро я вставал на рассвете, катал тележку по улицам, вытаскивал из нее железными щипцами большие куски льда, взваливал их себе на плечи, как восточный кули, и тащил в дом. Надо было до полудня развезти весь лед жителям города. Я получал шесть долларов в неделю. Большую часть из них откладывал на погашение долга и существовал на те гроши, которые оставались.
Я жил хуже скотины: ютился в подвале и по много дней не видел горячей пищи. За шесть лет работы в компании по доставке льда мой заработок увеличился только на пятьдесят центов. Однажды я проснулся среди ночи и почувствовал, что не смогу выйти на работу. Не мог даже одеться — так болело все тело. Я пролежал в подвале целых десять дней. Когда, выздоровев, вернулся на работу, оказалось, что меня уже вычеркнули из списка служащих.
Несколько недель я скитался без работы и наконец устроился на металлургический завод. Я чувствовал себя счастливым. Работа была во много раз тяжелее, зато платили втрое больше.
Двадцать один год я простоял у раскаленной печи, плавящей металл. Лицо и руки обгорели так, словно я полвека работал под палящим южным солнцем. За эти годы я скопил три тысячи долларов и решил вернуться на родину, чтобы построить свой собственный домик и дожить свой век в тиши и спокойствии. Я вернулся в свое родное село. Мало кто помнил меня — ведь прошло столько лет! Многие советовали мне купить небольшой участок и так же, как мой отец, заняться земледелием. Но я слишком устал за эти годы и желал только одного — покоя. Все накопленные в Америке деньги я отвез в город и положил в банк, надеясь найти легкую работу и спокойно жить на проценты от вклада. Как маленький, я радовался тому, что больше не услышу утром заводского гудка. Но не прошло и двух месяцев, как началась эта проклятая греко-турецкая война. Все перевернулось вверх дном. Цены на продукты поднялись, драхма обесценилась. Плоды моего двадцатисемилетнего каторжного труда в один день пошли насмарку, я стал таким же бедняком, каким был до отъезда в Америку.
Вот почему я ненавижу Грецию, родину философов. Эта война была нужна богачам. Они наживались на ней.
И вот я снова возвращаюсь в этот страшный город, чтобы провести у раскаленной печи остаток своей жизни… Сейчас в этом грохоте машин, мне чудится скрип костей тех, кого погубил Нью-Йорк.
В воспаленных, с обгоревшими ресницами глазах Продобоболоса был ужас, губы его вздрагивали. Мы пришвартовывались. Матросы спускали трап.
Пассажиры покидали корабль. После всех формальностей в таможне Продобоболос подошел ко мне и, пожимая мне руку, сказал:
— Прощайте, кто знает, увидимся ли мы еще.
Балтачис и Бремер провожали нас шутками…
Я смотрел вслед Продобоболосу, пока он не затерялся в уличной сутолоке города-спрута.
4. Расходы за неделю
Перевод Р. ГригорянаМистер Коллинз вошел в нью-йоркский отель «Уолдорф-Астория» и снял номер на неделю. В холле к нему подошла красивая женщина в черном шелковом платье.
За сорок лет торговой деятельности и двадцать пять лет семейной жизни Коллинз знал только два дома: огромное тринадцатиэтажное здание своей фирмы, где работало более тысячи человек, и особняк, где жила его семья — супруга и дети.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});