Повести и рассказы - Иван Вазов

Услыхав это, бабушка Ева перекрестилась и промолвила:

— Совсем ошалел.

Но Хаджи Ахилл не рассердился на это замечание… Напротив, оно доставило ему большое удовольствие. Он понял, что сильно задел бабушку Еву, и самодовольно прошептал, не выпуская чубука изо рта:

— Ума палата, язык — бритва, хитрый змей!

Но Хаджи Ахилл искренно любил жену.

Несмотря на все насмешки, подшучивания и кулачные расправы, он знал, какую благотворную роль играет в жизни человека жена, какое огромное значение имеет она для его счастья, и, в противовес вышеприведенному оскорбительному сравнению, говорил иногда:

— Дом без жены да муж без монет — хуже нет!

Тут бабушка Ева приятно улыбалась и ласково заглядывала в глаза супругу, словно кошка, которую гладят по шелковой спинке.

Хаджи Ахилл обожал свою подругу и в критическую минуту доказал это.

Когда в 1877 году полчища башибузуков, ободренные близостью сулеймановых войск, напали на Сопот, Хаджи Ахиллу, как всем, пришлось бежать за Балканский хребет. Он бросил все: дом, бритвы, кофейники, картинную галерею, бесценный музей свой, даже булгарию, даже иерусалимский чубук! Только два предмета сохранил и унес он с собой за Балканские горы: свое копье и бабушку Еву!

Последние великие события — война, опустошения, освобождение — не застали Хаджи Ахилла врасплох. Они были им предвидены и не исторгли из уст его удивленных восклицаний, кроме философского «Божья воля!», которым он встречал безразлично все замечательные явления в своей жизни, как, например: спуск с лестницы в славном храме Святой Софии, получение пресловутой оплеухи в Море, приобретение в Сопоте сотни золотых грошей вместо сотни ударов кизиловыми прутьями и, наконец, освобождение Болгарии.

Впрочем, нет: появление и пребывание русских в Болгарии оказали на него бесспорное влияние.

Сближение с русскими побудило его сделать большой шаг вперед в области языковедения: он изучил русский язык. Да!

Проезжая недавно через Карлово, я почел непременным долгом посетить бывшего своего соседа и знакомца Хаджи Ахилла, который переехал в этот город. Я нашел его в новой кофейне.

Единственным, украшением последней были окна, оклеенные (удивительное совпадение) номерами покойных газет «Витоша» и «Басарет». Но посредине бумагу заменяли куски стекла — треугольные, круглые, полукруглые, многоугольные — словом, той формы, какую придал им каприз случая, и поддерживаемые искусно вырезанными краями бумаги, к которым они были приклеены. В углу стояло, вытянувшись, уцелевшее от кораблекрушения копье. Хаджи Ахилл опять был бедняк. Бабушка Ева разделяла с ним судьбу его. Достойная женщина! Когда я вошел, он, находясь в веселом настроении, удивлял кучку любопытных своими познаниями в русском языке.

— Ума палата, язык — бритва, хитрый змей!.. Я — человек ученый, дети… Читаю Писание, знаю русский язык… Русские называют женщину — марушкой, ракию — водкой, вместо «садитесь» говорят «наседайте», вместо «дай» — «давай», вместо «поедим» — «покушаем».

— Дедушка Хаджи, — прервал кто-то. — А как по-ихнему отрава?

— Зехир![27] — с невозмутимой серьезностью ответил Хаджи Ахилл.

Пловдив, 1881

Перевод Д. Горбова

КАНДИДАТ В «ХАМАМ»

— Ты меня ждешь?

— Я готов.

— Выпьем хоть по кружке пива…

— Ладно!

И приятели вошли в пивную Венети…

Старший из двух, господин Хрисантов, по рассеянности, нападавшей на него всякий раз, как он был чем-нибудь сильно озабочен, увидев перед собою благодушную, пухлую физиономию хозяина пивной, громко воскликнул:

— Гарсон!

Тот с удивлением посмотрел на посетителя, так нелюбезно к нему обратившегося, лениво перевел взгляд на слугу и промолвил:

— Спроси, чего нужно господам…

Скоро два друга, люди еще молодые, подняли пенящиеся кружки и чокнулись:

— В добрый час!

— За успех предприятия!

У крыльца их ждал извозчик.

Хрисантов с Ивановым вскочили в пролетку.

— На станцию!

Извозчик тронул, пролетка задребезжала по мостовой. Приятели спокойно, рассеянно глядели на лавчонки и магазины привокзальной улицы, вежливо кланяясь знакомым.

Когда они выехали в поле, в бледные лица их пахнуло прохладным ветерком. Природа раскрылась перед ними во всей своей красе и свежести. Широкая равнина, расстилающаяся до разветвленных предгорий Родоп, зеленела, радуя глаз своим нарядным убором. Миром, тихой радостью веяло от ясного простора, и друзья, упоенные ласковым дыханием весны, кажется, должны были забыть шумный и пыльный Пловдив с его интересами, треволнениями к политическими интригами, его полные гама площади и торговые ряды, лабиринт его улиц, более грязных и смрадных, чем пасквили господина К.

Увы! Эта дивная природа, это животворное и лучезарное апрельское солнце, эта чарующая панорама бескрайного пловдивского горизонта могли взволновать и растрогать кого угодно, только не наших двух путников. Все живое могло порадоваться, хоть мимолетно, красоте божьего мира; только кандидат в депутаты не был способен на это.

А Хрисантов как раз и был им. Спутник его, уже депутат, провожал его в Дермендере — село, где он пользовался влиянием. Там он должен был рекомендовать Хрисантова в кандидаты. Из Пловдива они выехали с таким видом, будто им просто вздумалось прокатиться до станции: в горячую пору предвыборной борьбы нельзя было выдавать истинную цель поездки. Теперь оба предавались важным размышлениям.

Пролетка спокойно и ровно катилась с холма на холм по сухой дороге, ведущей к Дермендере.

Внимание Хрисантова было устремлено к той возвышенности Родоп, где притаилось село. С сердечным трепетом смотрел он на белесый дымок, плывущий над селом, скрывавшим часть его будущей судьбы. Никогда еще не испытывал он такого рода волнений, и эти скромные, мирные деревушки, так приветливо маячащие на склонах Родоп, вызывали в нем тысячи мыслей и страхов. В его воображении мелькал то какой-нибудь кмет{130} с хитрой, угрюмой физиономией и щетинистыми усами; то какой-нибудь одичалый поп в потертой камилавке, с нечесаной грязной бородой; то какой-нибудь сельский учителишка в грубошерстной пиджачной паре, вся библиотека которого состоит из нескольких засаленных конторских книг, нескольких пыльных номеров царьградского «Века» да прошлогоднего номера пловдивской газеты… Мысль об этих важных сейчас для него персонах приводила его в смущение, и он ломал себе голову, как ему с ними держаться, чтобы снискать их симпатию и — увы — благоволение! Прошлую ночь ему приснилось, что он борется со священником из села М., куда они тоже должны заглянуть; священника этого он ни разу в жизни не видал; он проснулся весь в поту: ему привиделось, будто этот поп — свирепый американец в камилавке, обитой спереди желтой жестью, на которой вырезаны слова: «Изыди от меня, сатана!» И Хрисантов прямо с содроганием представил себе, как ему в силу горькой необходимости придется ласково пожать руку этого американца и говорить ему любезности.

Он невольно поморщился.

Вдруг на порядочном расстоянии от них показался всадник.

Иванов привстал, вгляделся и промолвил:

— Это, должно быть, кмет из Дермендере. Надо расспросить, как там дела.

Хрисантов в волнении тоже посмотрел на встречного. В невыразимой душевной тревоге он поправил свой галстук, положил правую ногу на левую и стал ждать.

Всадник приближался.

Хрисантов не сводил с него глаз.

Когда крестьянин подъехал ближе, Иванов сказал:

— Это не кмет!

Хрисантов вздохнул с облегчением.

Всадник оказался молодым парнем — почти совсем мальчишкой — с белесыми волосами и бровями и еле пробивающимися усиками; выражение лица у него было кроткое, веселое, и это расположило к нему Хрисантова.

— Порядочный малый, по-видимому, — промолвил он, готовясь приветливо поздороваться.

— Побеседуем, — сказал Иванов и, остановив извозчика, обратился к симпатичному избирателю:

— Добрый день, приятель!

— Пошли боже, господин, — ответил крестьянин, осаживая коня.

— Что у вас новенького? — продолжал Иванов, окинув его взглядом.

— Все как надо. Вот в город еду. А ваша милость?

— А мы к вам в село.

— Славно, славно.

— Что там у вас новенького? — повторил свой вопрос Иванов.

— Все по-хорошему; чему же быть?

Иванов глубокомысленно потрогал свою бороду. Он соображал, как бы свернуть разговор на выборы, выведать настроения крестьян. Дело довольно тонкое. Чтобы внушить крестьянину доверие, нужно прикинуться незаинтересованным, доброжелательно-безразличным. Вечно обманываемый крестьянин привык во всем сомневаться; беспощадно околпачиваемый всякими политическими аферистами, которых так много напоследок развелось в нашем обществе, он предпочитает скрывать свои мысли. А в случае нужды и соврать. Вот почему Иванов только после долгих подходов и расспросов о посевах, о дороговизне, о погоде, о том о сем, сказал ему: