Одлян, или Воздух свободы: Сочинения - Леонид Габышев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Что сейчас делает Вера? Тоже, наверное, накрывает стол и задергивает шторы. Праздновать будет дома или с подругами? А может, с ребятами в компании?.. Хорошо бы сейчас на нее взглянуть. Хоть бы на фотографии. Но нет у меня фотки. В эту новогоднюю ночь, может быть, кто-то ее поцелует». Глаз уткнулся в подушку.
«Наверное, двенадцать…» Налил в кружку воды, мысленно чокнулся с Верой, залпом выпил и закурил последнюю сигарету.
Прошло пять дней. В больничке ему надоело. Скучно. Курева нет. И как-то сказал медсестре:
— я могу сам себя вылечить.
— Как? — спросила медсестра.
— Принесите марганцовки.
Медсестра принесла жидко наведенный раствор. Он выпил.
На другой день при обходе сказал врачу;
— Я выздоровел.
У него взяли анализ и сказали, что еще будет лежать. Но как не хочется!
И тогда стал часто стучать в кормушку, вызывая врача. Говорил, что здоровый. Но его из больницы не уводили.
Он стал грубо разговаривать с обслуживающим персоналом, покрикивать на дубака, без всякого дела стучать в кормушку и петь песни. Это подействовало на надзирателей. Он им надоел, и его отвели в камеру. В камере он сменялся одеждой, переночевал ночь, и его забрали на этап, в Свердловск.
В свердловской тюрьме Глаза закрыли в камеру к взрослякам. «Не буду говорить, что я малолетка. Разберутся — переведут».
Камера — огромная. Глаз ни разу в таких не сидел. В ней человек полтораста. По обе стороны двухъярусные нары. Но спали зеки и под нарами, это был как бы первый ярус.
Дым стоял коромыслом. Многие взросляки ходили от духоты в трусах.
Глаз как вошел в камеру, так и остановился возле дверей. Все места заняты. Положив матрац на пол, закурил. К нему подвалил до пояса раздетый парень.
— Откуда будешь? — спросил он.
— Из Тюмени.
— Из Тюмени, — повторил парень и отошел.
Этапники просочились сквозь заключенных и заняли места на полу, кто где мог. Положили матрацы на пол, и кто сел на них, кто стоял рядом.
— С Тюмени кто есть? — раздался голос в конце камеры.
«О, земляк»,— подумал Глаз и продрался сквозь заключенных.
— Кто с Тюмени спрашивает?
— Я, — сказал мужчина лет тридцати, сидящий с краю на нарах.
Он до пояса раздет и оценивающе смотрит на Глаза. Раз молчит. Глаз спросил:
— Ты с Тюмени?
— Да, — ответил мужчина, затягиваясь сигаретой и улыбаясь.
Вокруг него сидело несколько парней, тоже раздетых до пояса.
Видя, что мужчина молчит. Глаз опять спросил:
— А где ты жил?
— По Российской, — ответил он и улыбнулся.
— Я не знаю такой улицы.
— Как не знаешь? «Российская»— в каждом гастрономе.
Ребята засмеялись.
Глаз понял, что его разыграли. И дошло также до Глаза, что в каждом гастрономе — водка «Российская».
— Откуда идешь? Из Тюмени? — спросил мужчина.
— Из Челябинска. В Тюмень.
— С малолетки?
— Аха.
— На взросляк?
— Нет, я малолетка.
— А как же тебя к нам закрыли?
— Этап большой. А я малолетка один. Вот и не разобрались.
Глаз сел на матрац и огляделся. Спать негде. В камере гул. Одни разговаривали, другие брились. Кто-то оправлялся в туалете. Нет, в этой камере сидеть невозможно. И Глаз сказал мужчине:
— Здесь даже спать негде. Пойду дубаку постучу. Скажу, что малолетка. Пусть переводят. А то всю ночь придется кемарить на матрасе.
— Давай, конечно. На малолетке хоть на шконке будешь, — поддержал мужчина.
Глаз взял под мышку матрац и продрался к двери. Постучал.
— Чего? — открыл кормушку дубак.
— Старшой, меня по ошибке закрыли сюда. Я малолетка.
— Малолетка? Что ты сразу не сказал? Сейчас. Как фамилия?
— Петров.
В камере малолеток свободные места, и Глаз лег на шконку.
Дня через три этап. Теперь на Тюмень.
В тюменской тюрьме его посадили в камеру к осужденным.
— Парни, а Юрий Васильевич работает? — спросил Глаз.
— Работает, — ответили ребята.
Юрий Васильевич — воспитатель. Добряк, его все пацаны уважали. Глаз постучал в кормушку.
— Старшой, я только с этапа. Мне Юрия Васильевича надо. Позови. Очень прошу.
«Сегодня пятница. Значит до понедельника просижу в камере осужденных. А осужденным положены свиданки. Мне во что бы то ни стало надо встретиться с сестрой. Пусть передаст Мишке Павленко, чтоб молчал, о чем бы его в милиции ни спрашивали. Из падунских Мишка один знает, что Герасимова грабанули мы».
Перед ужином пришел воспитатель.
— Кто вызывал?
— Я, — подошел к нему Глаз. — Здравствуйте, Юрий Васильевич.
— Здравствуй. Как фамилия, я забыл.
— Петров.
— Ты что, Петров, из колонии к нам?
— Да.
— Зачем тебя вызвали?
— Сам не знаю.
— Чего хотел?
— Юрий Васильевич, вы не зайдете к моей сестре? Она живет на Советской, в доме, где милиция. Передайте ей, пожалуйста, пусть она завтра придет ко мне на свиданку.
— Мне сегодня некогда. Я живу в другой стороне. Обещать не могу. Но если будет время, зайду.
— Я письмо написал, если не зайдете, бросьте в почтовый ящик.
Воспитатель ушел, оставив Глазу надежду.
На письмо Глаз не надеялся. Оно придет, самое раннее, завтра в обед, а сестра может уехать на выходные в Падун. А в понедельник — поздно.
Томительно, в ожидании свиданки, прошла для Глаза суббота.
Сестра не пришла. «Значит, Юрий Васильевич не зашел. Значит, пролетел со свиданкой»,— думал Глаз, лежа на шконке.
Два дня он отдыхал после этапа. Отсыпался.
В понедельник после обеда пришел Юрий Васильевич. Как и в пятницу, в белом полушубке.
— Вот что, Петров, я к сестре зайти не смог. Бросил письмо. Тебя сегодня переведут в камеру к подследственным. Вызвали тебя по какому-то делу. Так что свиданки не будет.
Воспитатель поговорил с ребятами и ушел, а Глаза вскоре забрали с вещами и со второго этажа повели на третий и закрыли в камеру к взрослякам. Подследственным.
Камера маленькая, всего три шконки, а жило четверо.
Глаз познакомился. Рассказал, что пришел с зоны. Зачем — и сам не знает.
Толя Панин — лет двадцати с небольшим, сидел за убийство. Шел по второй ходке. Трое других — за мелкие преступления.
Лысоватый мужчина, лет тридцати пяти, сидел за воровство. Он казался старше своих лет. Глаз назвал его отцом, и он обиделся.
— Какой я тебе отец. Я еще молодой. Зови меня Дима.
Дима Терехов — весельчак, часто шутил, говорил тихо, будто кто мог подслушать. Он сидел давно, следствие затянулось, и Дима ходил в трико и домашних тапочках. К тюрьме, чувствовалось, привык.
Толя Панин попал недавно. Шел в несознанку и был спокоен. Часто вспоминал волю и речь пересыпал лагерными поговорками.
В камере скукотища. Взросляки книг читали мало. Глаз взял одну, покрутил, прочитал предисловие, увидел, что нет картинок, и положил.
На третий день Глаза вызвали к Куму. Глаз зашел, поздоровался и сел на стул. Это был тот же Кум, у которого он прикинулся дураком, а в конце в припадке задергался.
На этот раз Кум находился в другом кабинете. Посмотрев на Глаза, вспомнил и сказал:
— Да, разыграл ты меня тогда. Я и вправду подумал, что у тебя не все дома. — Кум помолчал, с любопытством разглядывая Глаза, и продолжил;— Сейчас составим протокол. Как и при каких обстоятельствах ты оказался свидетелем преступления. — Кум протянул бланк. — За дачу ложных показаний — распишись.
Глаз расписался и обрисовал несуществующих мужчин, совершивших разбойное нападение на Герасимова. Чтоб не сбиться при частых допросах, описал их похожими на Робку, Генку и его самого — в основном цветом волос и ростом.
В камере рассказал, куда вызывали. В конце добавил, что дал подписку за ложные показания.
И Дима сразу:
— Ты что, свидетелем по делу, проходишь, раз дал подписку о даче ложных показаний?
Вот и влип Глаз, но сказал:
— Шьют мне сто сорок шестую. А я не совершал. Рассказал, что знал. Я, собственно, не участник, и не свидетель. Пусть крутят, как хотят.
О своем деле Глаз не говорил. Да и никто о преступлении не болтает, особенно те, кто идет в несознанку. Вдруг в камере утка. Не дай бог.
Прошел месяц, как Глаза увезли с зоны. За это время он отдохнул от Одляна. В зоне казалось, что разучился смеяться и смеяться больше не будет. Но за месяц он стал таким же, каким был на свободе, — все нипочем. От трубы — тюремного телефона — почти не отходил.
Как-то после отбоя Глаз подошел к трубе и постучал. Захотелось поболтать с земляком.
— Прекрати стучать! Кому говорят! Отбой! — Дубак несколько раз подходил к камере.
А Глаз как взбесился. Назло дубаку взял валенок, приставил его к трубе будто кружку и кричал в него, вызывая камеры.