Россия на краю. Воображаемые географии и постсоветская идентичность - Эдит Клюс

степени мотивирован чувством собственной культурной и исторической неполноценности, опасением, что, по сравнению с другими центрами, древними и современными, его история второсортна. Россия – единственная страна с выходом на Черноморское побережье, которая силой завоевала эту территорию в Новое время. Регион этот – древняя периферия многих империй. Действительно, это «метапериферия», периферия, которая может многое рассказать нам о природе периферий, это пограничная зона и локация многочисленных исторических событий, здесь развертывалась история многих народов, и это делает регион продуктивным и по-своему богатым. Хотя сейчас он обнищал и лишен непрерывного исторического прошлого, в нем переплетены истории, предания, легенды и мифы, которые придают ему богатую многонациональную идентичность.

Статичность времени в этих российских владениях – более сложная проблема, чем в постколониальном мире Бхабхи. Народы, по периметру населявшие древний мир, некогда завоевали эти территории, и впоследствии они, будь то греки или татары, турки или славяне, трансформировались, превратившись, каждый в свое время, из периферийных этнических групп в центры власти. Разница между этим опытом и моделью Бхабхи заключается в том, что на этот раз вновь возникший центр, возможно, не будет пользоваться тем же идеологическим авторитетом, что и древняя завоеванная империя, и, следовательно, ее притязания на собственную историю будут безосновательны. Неясно, что в конечном итоге оказывается статичным – центр или периферия. Не случайно Улицкая называет царство Медеи ойкуменой, цивилизованным местом, своего рода самодостаточным центром.

Точно так же в модели Бхабхи контраст центра и периферии представляет собой контраст между соответствующей «цивилизацией» и «варварством», существующий в сознании колонизаторов. У Улицкой эта оппозиция в нескольких смыслах вывернута наизнанку. С одной стороны, южане на периферии Советской империи достаточно цивилизованны; например, они обрабатывают и возделывают землю. С другой стороны, северные «колонизаторы», русские и украинцы, грубы и жестоки. Это сталинские коллективизаторы, которые рубят старые деревья и разрушают сложившуюся культуру возделывания земель, а также послесталинские силовики, которые не позволяют потомкам древних этнических групп вернуться на свою землю[94].

Вопрос истины и подлинности в советском и постсоветском случаях более фрагментирован, чем в модели Бхабхи. По мнению Улицкой, подлинность принадлежит старым культурам периферийного региона и в гораздо меньшей мере центру. Кроме того, не существует гибридной модели, которая бы вводила центр и периферию во взаимный диалог. Все гибридные и мультикультурные взаимодействия, если только они вообще существуют, возникают на периферии и, по крайней мере в произведениях Улицкой, реально не проникают в центр, что ведет к серому единообразию и националистическим предрассудкам.

Наконец, у Улицкой мы видим сравнительно немного расовых и этнических штампов, колониальных предрассудков, столь типичных для английской постколониальной литературы. Активная сексуальность, безусловно, присуща югу, как в описании крымского пейзажа как такового, так и в качестве особого свойства греческого женского характера. Сама земля описана восхищенными глазами северной гостьи Поселка с чувственностью, присущей картинам Дж. О’Кифф[95]: «Нора завороженно смотрела в ту сторону, где сходились балка, горушка, завивалась какая-то длинная складка земли и там, в паху, стоял дом с черепичной крышей и звенел промытыми окнами навстречу трем стройным фигурам – черной, белой и красной…» (М, 15). Гречанки в «Медее и ее детях», за исключением самой Медеи, чувственны и сексуально активны, что соответствует стереотипным представлениям о людях южных окраин. Однако эта врожденная чувственность – не банальный штамп: она рассматривается как источник предательства в семье Синопли. Интересно, что в идеальном многонациональном мире Улицкой мы обнаруживаем пересаженный в него стереотип русского и славянофильского сознания: иконоподобную фигуру пожилой женщины, которая объединяет клан или деревню (M, 49)[96]. Несмотря на центральную тему предательства, мы находим здесь восхваление не столько семьи, сколько «клана».

В заключение повторим вопрос Бхабхи из «Местонахождения культуры»: «Как [должны] быть перерисованы наши собственные, личные, самобытные ландшафты, чтобы в них можно было включить тех, кто стал их новыми обитателями, или тех, чье гражданское присутствие было уничтожено или маргинализировано?» [Bhabha 2004: xxii]. В отличие от Дугина, Улицкая размышляет о глобальном мире и объемлет его, не видя необходимости им править или утверждать исключительную национальную идентичность, основанную на понятии имперского государства или государственной религии. Она жаждет показать взаимосвязанность всех людей, особенно в заключительных главах «Медеи и ее детей», когда в большую семью Медеи входят корейцы и даже чернокожая американка родом с Гаити. Собственно, именно метафора расширенной мультикультурной семьи преобладает в творчестве Улицкой[97].

Хотя проза Улицкой, с ее ярко выраженными мультикультурными взглядами и критикой плачевного состояния русской идентичности, пользуется успехом у широкой читательской аудитории, измерить степень влиятельности ее метадискурса об идентичности и о Других, которыми населены ее рассказы и романы, все же трудно. Ее книги чрезвычайно популярны, пусть некоторые критики резко заявляют, что ее проза – «чтение, идеальное для дачи и пляжа, но не для Букера-2001» [Немзер 2001]. Интервью 2006 года проливает свет на общественную сознательность Улицкой, ее решимость найти альтернативу скудости современного российского самосознания, ее отношение к случаям нападения молодежи на нерусских. Улицкую ужасают участившиеся нападения на смуглокожих и то, что девушки нового поколения мечтают о карьере валютных проституток[98].

Ответ Улицкой на ситуацию – редактирование запущенной в 2006 году серии детских и молодежных романов детского проекта «Другой, другие, о других», призванной дотянуться до политически апатичных, социально черствых молодых людей и подростков постсоветского времени[99]. На сегодняшний день в серии изданы четырнадцать повестей разных авторов. Эти книги и развлекают, и расширяют знания читателей предподросткового возраста о многих культурах мира.

Нелишне вспомнить и «Сами себе чужие» (Étrangers à nousmêmes) Ю. Кристевой, книгу, написанную болгаркой из «пограничной полосы» между Советской империей, Европой и мусульманским миром накануне «бархатной революции», которая принесла мирные перемены в Центральную Европу и распространилась затем по всей бывшей Советской империи [см. Kristeva 1991: 169–192]. Автор видит – возможно, чересчур утопически – шанс на мир и более богатую, более продуктивную жизнь при условии, что мы сможем установить связь и взаимодействовать с «Другим», «чужим» внутри нас. С ее словами нельзя не считаться в это раздираемое противоречиями, истерзанное войнами «поствремя», наступившее после распада империй и просветительских ценностей. Еще в 1923 году Н. Бердяев писал о наступлении «нового средневековья»; но теперь, в начале XXI века, религиозный пыл и глобальная жадность капиталистов довлеют над всеми разумными чувствами и нравственными мерилами и создают еще большие разрывы в ткани человеческого существования. Улицкая занимается поиском того, что является общим для всех людей – как обездоленных, «чужих», так и «типичных», обыкновенных, – и это качество делает ее искусство жизненно важным