Красная лошадь на зеленых холмах - Роман Солнцев

— Ноги не держат! — сказал с недоуменной улыбкой Василий Васильевич Алмазу и подмигнул. — Постигаешь? Скоро и сам побежишь.

Ахмедов подошел, положил тяжелые руки на плечи Алмаза и Степана.

— Ну как? — Он снова казался небритым, глаза стали красные, но гордый нос был задран высоко, белые зубы блестели, тяжело дышал и оглядывался. — Алмаз, твою смену я у тебя забрал, обижаешься? И у тебя, Степан, заберу — обидишься? Ты уже покушал, Алмаз? Потом покушаешь. А то еще ночью плакать будешь, своей девушке на меня будешь плохо говорить. Идем, ты что, уснул?

«Вот, вот эта минута…»

Бригадир сел на трактор, а растерявшийся Шагидуллин медленно подошел к огромной зеленой машине. В руке был зажат горячий медный ключик. Алмаз погладил выпуклую зеленую жесть кабины, открыл, залез, сел на сиденье, пахнущее новой кожей. Глаза побежали по щиткам приборов (а вдруг Ахмедов ловушку готовит, проверяет знания?): вода, масло, гидравлика, бензин, аккумуляторы — все было в порядке. Он повернул ключик и, улыбнувшись, стиснул зубы, нажал на стартер — движок легко завелся.

Алмаз посмотрел через стекло дверки на бригадира — тот махал ему рукою: «Выезжай на площадку».

Алмаз взялся за руль, попробовал люфт, заглянул в зеркальце, подмигнул самому себе — на него смотрел длиннолицый бледный парень. «Нужно все делать быстро, чтобы не успеть разволноваться». Включил вторую скорость — и покатился на высоких тугих колесах. Машина, тяжелая, громадная, как комбайн или самолет, пошла покачиваясь. Отжал сцепление, надавил на тормоз — сильно качнувшись, стала. «Надо плавнее».

Земля струилась под машину — с зеленой травою, с желтыми пчелами, уснувшими на лиловых крохотных фиалках, с черным прошлогодним бурьяном. Вперед!

Он тихо мурлыкал про себя глупенькую песенку, услышанную на днях:

Запевайте веселее!Подпевайте веселей!Мы работаем в Окэе,Мы работаем о'кэй!

Окэй — сокращенно объединение «Камгэсэнергострой».

Алмаз видел, как «толкач» заехал сзади, и вдруг, забирая грунт и газуя, почувствовал, что его автоскрепер понесло вперед, точно щепочку, — длинная полоса земли, шурша, въезжала в ковш… У Алмаза словно на спине висел рюкзак… еще… еще… еще десяток метров, и рюкзак будет полон… Оглянулся — точно, прикрыл заслонку ковша, примял грунт и снова заслонку приоткрыл — так делали все ахмедовцы, нарушая инструкцию, Алмаз тоже решил показать, что не лыком шит, набрал еще в ковш земли куба два и, перегруженный, отпущенный трактором, резко переключившись на четвертую скорость, выскочил на дорогу, но не рассчитал — машину, когда газанул, на выезде тряхнуло — и земля из ковша посыпалась на гладкую, блестящую дорогу. Ах, какая нелепость! Алмаз выглянул из кабины — Ахмедов стоял вдали, возле трактора, показывая кулак. Шагидуллин, расстроенный, аккуратно доехал до отвала, высыпал грунт и, включив пятую, лихо подвернул к вагончику. Вылез, утер лицо мокрой смуглой рукой.

Ахмедов подошел хмурый.

— Я вижу, у тебя есть все. И ноги, и голова, и ботинки. Но где у тебя, мой дорогой, воля? Ты зачем торопишься, а? Зачем так резко тормозишь, на меня оглядываешься? А если бы за тобой шел товарищ? Он бы ударился о твою машину. Ты должен ездить быстро, но ровно, без истерики. Так тебя хватит только на один день. А девушки этого очень не любят.

Бригадир скалил белые зубы, смеялся.

— А ну-ка, Степан…

Алмаз мрачно смотрел, как Степан забирает грунт, как он не спеша выезжает на дорогу, как грамотно и хорошо едет.

Потом Ахмедов сел сам за баранку, парни стали на подножку; автоскрепер вдали от рабочей площадки вычертил на траве восьмерку, чуть поменьше основной.

— Вот, по очереди, каждый по часу, на хорошей скорости. До конца дня. Я поеду домой, отдохну, — я сегодня в ночь.

Алмаз и Степан остались одни. И пошел, покатился автоскрепер по кругу, завертелись синее небо с белым облаком, узкая речка Шельна, которую прозвали Шельма, потому что во время дождей выходит из берегов, сизые холмы на горизонте… — только безумно-восторженные глаза смотрят вперед, костяшки рук побелели на руле.

Когда Алмаз вечером шел от вахтовой машины домой, под ним качалась земля, и странно было, что у девушки, идущей навстречу с полными ведрами, вода не выплескивается…

Он проснулся в синей тьме, долго ходил возле вагончика, ожидая, когда же красное выглянет солнце и круглое озеро станет красным, а на бледном небе затрепещут черные почки берез.

В семь утра Ахмедов встретил отдохнувшую первую смену. Он был черен, небрит, как еж, белая фуражка потемнела, руки дрожали. Он сказал Алмазу:

— Сегодня все по закону. Ты до обеда, Степан Разин после обеда. Будете ездить рядом с настоящими водителями, привыкать к ритму. С кем хочешь, дорогой?

Шагидуллин потупился:

— Так, наверное, мы обуза… мешать будем… пусть сами скажут…

— Давай уж со мной, — предложил Зубов, снимая голубой с пальмами галстук и аккуратно его сворачивая. — Учись, пока я жив.

Поехали. Алмаз смотрел, как легко, привычно переключают руки шофера скорость, крутят руль, ничего лишнего, никакой спешки, а ковш наполняется, пространство вокруг машины само поворачивается, дорога ныряет под колеса, и Зубов — в общей цепочке, в том же ритме, что и все. Только розовые веки вокруг голубых холодных глаз вздрагивают да желваки на скулах ходят. А руки — вроде бы небрежные, мизинец изящно оттопырен…

Съехали в низину, р-раз, набрали, вверх — выехали, разворот налево, в поле, высыпали, назад… и на тормозах — вниз, в низину… Круг за кругом, круг за кругом, круг за кругом.

Пот на впалых висках у Зубова. Он то правую, то левую руку снимает с баранки, машет ею в воздухе, пальцами играет, высовывает за опущенные стекла. Он кричит на ходу Алмазу:

— Принеси из вагончика пиджачок.

Алмаз спрыгивает, несет пиджак, Зубов сует его под себя: сидеть больше нельзя, горит все… А солнце все жарче, а пыль выше, и уже черные и коричневые облака плывут от места работы к литейному.

— Ну как? — спрашивает Зубов.

— Хорошо. Дай я попробую…

Зубов мотал головой, жал на акселератор и мотал головой.

— Жалко?

Странное это было чувство — в стороне сверкали синие вспышки на железных этажах литейного завода, за ним гремел и поднимался прессорамный, а там — завод двигателей, РИЗ… А здесь ковши рылись в земле, земля была живая, в отвале жучки, малиновые тяжелые черви, жаль, нет мальчишек рядом, гнилые старые корни — здесь когда-то росла роща. Ахмедов смеется, спрашивает: «Почему такой длинный?» А наверно, потому, что скоро везде будет на земле бетон, земле некуда силы девать… деревьям расти на планете негде, траве негде, везде бетон, железо… и вся сила в людей идет, вот мы и длинные… И чем больше землю будут камнем одевать, тем выше дети будут расти.

Через несколько дней бригадир сказал Алмазу:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Садись на свой автоскрепер. И если сможешь — лезь в цепочку.

Алмаз рассмеялся, схватил ключ и забрался в кабину. Завел двигатель, развернул горбатую машину. Так он просидел до обеда, на склоне, над низиной, глядя вниз, туда, до слез в глазах, истекая потом, замирая от бессилия и страха, глядя на проклятую площадку, где в тучах пыли маячили тракторы, а вокруг них с непостижимой скоростью сновали, разворачивались и уходили автоскреперы… Не решился Алмаз. И правильно сделал. Коварный горбоносый бригадир испытывал его скромность и благоразумие.

Он подошел и, откровенно смеясь, сказал:

— Теперь слушай, очень молодой человек. Ты будешь работать. Тебя наша бригада впустит в цепочку. Но перед «толкачом» будешь пропускать перед собой каждый раз одну машину. Ты пока будешь работать медленней нас… Так мы решили. — И подмигнул, и ладонью помахал возле виска. — Все получится культурно!..

Действительно, у Алмаза стало получаться. Он усвоил закон: лучше недобрать в ковш, чем перегрузить. И второе: спокойно! Но так трудно дается спокойствие, когда сердце рвется вперед, в горле пересыхает от радости, а дорога перед тобой ровная, как стекло, — знай жми… Но Алмаз хмурился, Алмаз, поглядывая в зеркальце, говорил себе:

«Ты — представитель рабочего класса, гегемон, а черт знает как суетишься. Ты должен так важно поворачивать голову, что, если бы на ней была чернильница, она бы не пролилась. Руки твои должны совершать только необходимые движения. Как в шахматах: взялся — ходи. Ты не должен таращить глаза, как девушка из окна, на всяких жучков, червей, на пчел и траву…»

Алмаз до обеда водил автоскрепер, а потом ездил со Степаном, смотрел.

После работы он спал как убитый.

С утра его снова тянуло к машинам, в жаркий ад, в бешеную круговерть, где пахнет потом и бензином, где человек покоряет железо, а железо — землю. Алмаз словно испытал вторую страсть. Он не знал никогда, что так может быть любима тяжелая, очень тяжелая работа. К концу дня от напряженного сидения за рулем болела спина, болели плечи, ломило руки, пот жег глаза. Все разговоры о работе, все мысли — о работе. На обеде — о работе, на клочке зеленой зелени, оставшейся возле вагончика, где резко зажелтели первые цветы одуванчиков и рассыпались мелкие-мелкие блекло-синие незабудки, — о работе. О весенних и зимних гуртах, о МоАЗе-546П, о шлангах, которые рвутся, о заедающих скоростных коробках, о поршнях, о треснутой раме, о ковше… Алмаз дома читал «За рулем», надоел вопросами Зубову, ходил теперь немного враскачку, и у него, высокого, худого, это получалось смешно — то одним плечом вперед, то другим: лицо загорело, блестело, словно в машинном масле.