За синей птицей - Ирина Нолле

Раньше Марина не ценила прелести тишины и не ощущала необходимости в одиночестве. Не ценила она и свободы.

Как тысячи других людей, она выходила утром из квартиры, садилась в трамвай, в автобус, в метро, торопилась на лекции, на стадион, в театр. Она не обращала внимания на примелькавшиеся рекламы, на блестящие витрины, газетные киоски, светофоры. Сколько раз она проходила мимо храма Василия Блаженного и говорила себе: «Надо бы сходить в музей», но каждый раз благое намерение оставалось невыполненным. Мешали другие дела, какие-то встречи, обещания куда-то приехать, что-то сделать.

Она не понимала, как безмерно, как безгранично она была богата, как много было для нее доступно — стоило только захотеть.

Она не ценила свободы, как не ценят ее многие.

Ведь есть же люди, которые утром не замечают ни блеска солнца, ни прозрачной тени дерева на асфальте, ни веселого танца первых снежинок. И совсем не потому, что они спешат на работу, что им «некогда», что у них «голова не тем занята». Они не видят этого даже тогда, когда у них свободное время, когда им «скучно» и нечего делать. А есть и другие… Эти не видят вокруг себя ничего потому, что слишком заняты самими собой и своими мелкими и крупными делами и делишками. Эти вечно «комбинируют», ловчат, злоупотребляют служебным положением, торгуют дружбой и любовью, обманывают друг друга и государство, совершают мелкие и крупные преступления. Они знают лишь одно слово: «Приобрести!» Приобрести зеркальный шкаф, автомашину, котиковое пальто, мебель, какие-то нелепые безделушки. Запихать в шифоньеры, гардеробы, комоды как можно больше белья, шелковых тряпок, мехов… Им всегда всего мало. Им всегда хочется еще и еще приобрести, доставать, «устраивать». Они не умеют отдыхать, не умеют веселиться, не умеют желать. Они говорят: «Надо уметь жить», а что такое «жить» — не знают. Им нужно только одно — деньги. А деньги эти надо «уметь делать». Они не говорят «уметь зарабатывать» — у них свой жаргон, свои понятия о жизни, о счастье, о радостях. Их мир убог и страшен, но они смотрят на окружающих свысока. Их суждения узки и ограниченны. Они рабы вещей, которые властно командуют ими, заставляют их изворачиваться, делать подлоги, совершать преступления. А когда однажды наступает крах, и им приходится давать отчет в совершенном, когда наступает конец их деятельности, и их вводят в кабинет следователя, они думают только об одном: «Для кого же наживалось? Кому же достанется?..» И только через некоторое время они поймут, что нет большего наслаждения, как идти в тишине по узкой лесной тропке, прислушиваться к шороху и шепоту леса, постоять где-нибудь у высокой сосны и вдыхать свежий, бодрящий воздух.

У Марины замерло сердце, когда Вишенка, просмотрев ее пропуск и командировочное, открыла перед ней калитку. Она боялась взглянуть туда, где поблескивали на солнце рельсы полотна, где виднелась крыша какого-то домика, где открывался перед ней вновь обретенный мир.

Заключенных, которые выходили и входили за ограду зоны, полагалось обыскивать — проверять, нет ли при них запрещенных предметов, вещей, писем, миновавших цензуру. Марина знала эти порядки, но в этот момент забыла все. И Вишенка, взглянув на ее побледневшее лицо, открыла дверь проходной вахты и сказала: «Иди погуляй. Теплушка опаздывает на час. Эх, погодка-то какая! Бабье лето вернулось!».

Марина сделала шаг, остановилась, постояла минутку. Потом побежала прямо через рельсы, туда, где начинался кустарник, и высилась старая осина, освещенная вечерними лучами солнца.

…Паровоз старательно пыхтел на небольших подъемах, весело постукивали колеса, клочья дыма оседали на верхушках деревьев. Уже миновало несколько лагерных подразделений, где теплушка останавливалась на несколько минут. В вагон входили и выходили люди в телогрейках, куртках и «домашних» пальто. Все это были большей частью заключенные, имеющие такие же пропуска, как Марина. Они тоже ехали в командировки — на другие лагпункты и в Управление. Вольнонаемных было мало: два пожилых стрелка в коротких, потрепанных шинелях, веселый, общительный экспедитор, сразу подсевший к соседям Марины, и военный из «высшего начальства» с усталым лицом и рукой на черной перевязи.

На одной из остановок за окном послышались громкие голоса. Кто-то скомандовал: «Давай иди! Не задерживай теплушку!» В ответ раздалась ругань. Голос был женский. Соседи Марины выглянули в окно. Марина вышла в тамбур.

Впереди вагона для бесконвойных был прицеплен уже знакомый Марине вагон, где перевозили заключенных под охраной. Там стояли два конвоира и поглядывали на ворота лагпункта, откуда и неслась ругань.

Из проходной быстрым шагом вышел старшина.

— Женское свободно? — спросил он стрелков.

— Места хватит…

— Режимные?

— Нет. А что?

Старшина сказал что-то, чего Марина не расслышала, и указал на ворота. Из вагона спрыгнул на землю начальник конвоя, и все четверо стали переговариваться. Потом старшина сказал:

— Черт с ней, сажайте в мужское, благо там свободно. Ее разве можно с людьми везти?

Один из конвоиров полез в вагон и откинул подъемную лесенку. Старшина, придерживая кобуру пистолета рукой, побежал обратно. Из калитки вышли два стрелка и между ними молодая женщина в разорванной блузке и с растрепанными светлыми прямыми волосами. Лицо ее было покрыто темными пятнами и фиолетовыми подтеками. Она шла раскачивающейся походкой, вызывающе оглядываясь по сторонам. При каждом шаге в прорехе юбки было видно голое колено, но женщину это ничуть не смущало. Отойдя от вахты, она обернулась назад, рванула с плеча блузку и крикнула:

— Подожди, начальничек! С тобой еще за меня рассчитаются! Будешь помнить Любку Беленькую!

Заметив в окне мужчин, она подмигнула им:

— Эй, вы, фраера, передайте Ленчику Румыну, что Любку в штрафизо[1] повезли!

— Прекратить разговорчики! — одернул ее конвоир.

Старшина передал начальнику конвоя пакет.

— Заходи, красавица, — сказал стрелок, — да помни: будешь шуметь — свяжем. У нас на этот счет имеется инструкция.

— Не пойду! — женщина остановилась у ступенек.

— На руках внесем. Давай, Павлов, поддержи ее справа.

Женщина завизжала. Понеслись проклятья и ругательства в адрес стрелков и начальника конвоя. Марина поспешно вернулась в вагон.

Пожилой мужчина, все еще наблюдая за посадкой, сказал:

— Ну, братцы мои! Как дикая кошка… Эй, стрелочки, не нужна ли помощь?

Молодой парень ответил:

— Справятся. Четверо их.

Еще несколько минут за окнами слышался шум и крики, наконец, дверь вагона захлопнулась. Стало тихо, но через секунду Любка заорала песню. Марина не знала, куда смотреть, щеки ее пылали — подобных песенок сна еще не слышала даже на пересылках.

Поезд дернул и заглушил слова, несшиеся из вагона.

Мужчина в телогрейке сказал:

— Ни один начальник ее держать не хочет. Так и гоняют с лагпункта на лагпункт. Давно судить пора, а с ней все ненькаются. Да разве ее перевоспитаешь? Ее могила исправит… Рожу вон всю чернилами извозила, юбку до пупа порвала. Тьфу, стерва! — он сплюнул.

— Кто она? — решилась спросить Марина.

— Сволочь, одним словом, — отозвался мужчина. — Рецидивистка, семь отказов от работы, оформленных актами, судимостей до лешего. В нашем лагере второй срок отбывает.

— Она, кажется, совсем еще молодая…

— Из молодых, да ранняя, — вставил слово парень в комбинезоне.

— Ей уж под тридцать, — сказал экспедитор. — Хотя она, вероятно, и сама не знает, сколько ей лет. Экземпляр, я вам доложу, редкостный.

Мужчина в телогрейке стал рассказывать, что о Любке Беленькой ходят по лагерю такие слухи, что с трудом веришь.

— При девушках говорить неудобно… Чего-чего только она не творила. И резалась стеклом, и в карцере пожар устраивала, и, извиняюсь, в чем мать родила на вахту выбегала. У нее и дружок под стать.

— Это Ленчик, что ли? — спросил парень.

— Тоже артист, — покачал головой пожилой. — Не моя воля, я б их научил свободу любить. Сколь с ними бились, сколь уговаривали — и по-хорошему и по-плохому, — все одно, как об стену горох. Ну, теперь она допрыгалась — если в центральный штрафизолятор повезли, так, значит, будут судить. Да и Ленчика этого давно пора в шоры взять…

— А новость слышали? — повернулся к ним экспедитор. — Николу Зелинского на фронт берут.

Парень, собиравшийся было закурить самосад, так и замер с клочком бумажки в одной руке и с кисетом в другой.

— Ну да… — недоверчиво протянул он. — Дикаря? Так ведь этот похлеще Ленчика Румына будет.

— Точно! — авторитетно заявил экспедитор. — Разрешение получено. Может, уже и отправился.

Парень привстал, рассыпал табак, опять сел и, страшно взволнованный, заговорил, переводя глаза с одного собеседника на другого: