Дневник пани Ганки - Тадеуш Доленга-Мостович

Яцек на мгновение замолчал и коротко сказал:

— Мы стали любовниками.

— И что же дальше?

— Дальше события развивались в таком направлении, что ими уже не руководило ни мое сознание, ни воля. Одно вытекало из другого. Посольство в это время должно было послать в Вашингтон дипломатического курьера с какими-то важными документами. А так как путешествие в Америку меня очень привлекало, да и девушка моя, когда я ей об этом сказал, горячо взялась строить планы отъезда, то мне удалось уговорить дядю, чтобы эту миссию поручили мне. Отец Бетти — ее звали Бетти, — разумеется, не знал о том, что мы едем вместе. Я забыл еще сказать, что у Бетти на родине был жених. Брак их был делом давно решенным, и его нельзя было сорвать из соображений материальных и семейных. Я хочу быть искренним с тобой, Ганечка, и поэтому признаюсь тебе, что, хотя мое чувство к той девушке казалось мне тогда, а может, и действительно было большой любовью, все же в душе я радовался тому, что не стану ее мужем. Однако бывали минуты, когда ревность к ее жениху могли довести меня до чего угодно.

— Ты знал его? — спросила я.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет. Видел только его фотографию. Весьма привлекательный на вид мужчина. Но это не имеет значения. В начале апреля мы отплыли в Америку на большом лайнере. В Соединенных Штатах должны были пробыть несколько месяцев, путешествуя и развлекаясь. Это приключение казалась мне чем-то прекрасным — возможно, потому, что оно было первым в моей жизни. Я был просто очарован его романтичностью, а мои чувства к Бетти росли и крепли по мере того, как я убеждался в том, что все мужчины вокруг завидуют мне и засыпают ее комплиментами.

— Она действительно была такая красивая?

— Да, красивая. В свои восемнадцать лет она была на удивление очаровательна. В Америке, где молодые девушки вообще ведут себя очень свободно, наша дружба и совместное путешествие никому не казались чем-то особенным. Кроме знакомых в дипломатических кругах, я имел там еще много приятелей и университетских товарищей из зажиточных слоев. Развлекались мы замечательно. Я невольно приспособился к местным обычаям. Ночи проводили в пирушках. Вот тогда я и научился пить. Почти ежедневно мы возвращались домой под утро, изрядно навеселе. Наконец, однажды я получил из Вашингтона запрос, не собираюсь ли я возвращаться в Европу. Мол, если бы я назначил свое возвращение на ближайшие дни, наше посольство в Вашингтоне воспользовалось бы этим, чтобы поручить мне перевозку чрезвычайно важной дипломатической почты. А поскольку и Бетти уже должна была возвращаться домой, я охотно согласился. Тут и наступила наша первая разлука. Она не хотела ехать со мной в Вашингтон за теми бумагами, а предпочитала остаться в Нью-Йорке и ждать меня там. Разлука наша длилась едва три дня, однако убедила меня, как сильно я привязался к Бетти.

Яцек замолчал, а потом сокрушенно тоном обратился ко мне:

— Извини, что я об этом говорю. Я знаю, это неделикатно. Но мне надо объяснить тебе свое тогдашнее душевное состояние, потому что именно в нем заключается причина допущенной мной ошибки.

— Я слушаю тебя, Яцек, рассказывай дальше.

— Так вот, когда я вернулся в Нью-Йорк, меня как громом поразила весть: Бетти получила телеграмму, что приезжает ее жених. Это совершенно вывело меня из равновесия. Как мне казалось, она тоже была в отчаянии. Мы пили всю ночь в обществе нескольких знакомых, а под утро Бетти сказала мне: «У нас есть только две возможности. Или мы расстанемся навсегда, или поставим моего жениха и всю мою семью перед свершившимся фактом».

Яцек потер лоб и добавил:

— Ты понимаешь, что таким свершившимся фактом мог быть только брак.

Я не сказала ни слова. Яцек нервно мял пальцами давно потухший окурок.

— Ты знаешь, — сказал он, — как легко и просто улаживаются эти дела в Америке. У меня до сих пор такое впечатление, что мы оба были просто пьяны. Мы сели в машину одного из далеких кузенов Бетти, которого встретили в Америке, и поехали в ближайшую брачную контору. Проснувшись где-то после полудня следующего дня, я не мог понять, не было ли то, что я сделал, просто сном.

Я ждала этого признания, знала, что оно наступит, и все же слова Яцека потрясли меня. Следовательно, все это правда! Итак, моя призрачная надежда, что это была некая мистификация со стороны Элизабет Норман, оказалась заблуждением.

Впервые дело Яцека предстало передо мной в таком ярком свете. Теперь у меня не оставалось никаких сомнений: женившись на мне, он совершил преступление. Совершил подлость, потому что скрыл правду.

Я уже давно привыкла к этой мысли, но только в этот миг ясно увидела действительность во всей ее неприглядной наготе, лишенную дымки таинственности и той окраски, которую придавали ей чувства. И вдруг в корне изменилось мое внутреннее отношение к Яцеку. Если до сих пор оно определялось скорее сочувствием и страстным стремлением удержать его при себе, то теперь я смотрела на этого человека почти как на чужого, который к тому же причинил мне зло. Теперь уже это не был Яцек, близкий мне человек, с которым я прожила три счастливых года, а просто мужчина. Субъект, исполнявший обязанности мужа, который и впредь будет занимать определенное положение в моей жизни. Однако положение всего лишь официальное, которое лишилось всех чувств. Ясное дело, я все так же стремилась по возможности тихо уладить это дело, так же стремилась избежать скандала, но теперь уже только из личных, эгоистических соображений.

Если бы, несмотря на все усилия, скандала не удалось избежать, мне было бы уже совершенно безразлично, осудят Яцека за двоеженство или нет, останется ли он в конце концов со мной, вернется ли к той женщине, которую, как он сам только что признался, любил когда-то до безумия и, наверное, любил бы и сегодня, если бы она его не оставила. Какое же это все отвратительно!

Может, это не совсем похоже на правду, что я равнодушно восприняла бы возвращение Яцека к той женщине. Нет, на такое самоотречение я вряд ли способна. Но исключительно из честолюбивых соображений. Он как таковой мне больше не нужен. Я не хотела бы только, чтобы он достался той женщине.

Яцек так увлекся рассказом, что, наверное, и не почувствовал той огромной перемены, которая произошла во мне в течение последних нескольких минут. Он не знал, что обращается уже к совершенно другому существу, которое слушает его уже только как человека, повествующего о деталях какой-то абстрактной неудачи в делах. Как человека, который сам несет ответственность за ту неудачу.

Яцек продолжал:

— К сожалению, это был не сон. Постепенно я вспомнил все. Брак был официально оформлен, и возврата назад не было. Можешь поверить мне, Ганечка, что я с первой же минуты знал, что совершил ошибку.