Том 3. Ангел Западного окна - Густав Майринк
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А так как я все еще колебался, не морочит ли меня в самом деле сатанинская прелесть, то вчера, в отсутствие Гарднера, принялся заклинать духов во имя Отца и Сына и Святого Духа явиться мне и сказать, какими сведениями располагают они о некоем Бартлете Грине и не водят ли с ним дружбу, находя его достойным своего товарищества.
В воздухе раздался странный свистящий смех, который меня вначале озадачил, однако потом духи с шумом великим стали проявлять недовольство моей подозрительностью, жуткие, как по металлу скрежещущие голоса, исходя от стен, пола и потолка, повелевали мне избегать отныне какого-либо общения с этим нечестивым посланцем Исаис Черной; позднее, в присутствии моих старых друзей Гарри Прайса и Эдмонда Талбота, они в знак всеведения своего сообщили мне тайну, которая была известна лишь мне одному и которую я скрывал даже от моей жены Яны. В заключение они запретили мне питать какое-либо подозрение касаемо обитателей иного мира и сказали, что мои мерзостные шашни с Бартлетом Грином могут быть искуплены лишь полным и бесповоротным отказом от всего, связанного с этим исчадием ада, и прежде всего от того угольного кристалла или магического зеркала, который он мне подарил в Тауэре и который я должен был в знак раскаяния собственноручно предать огню во имя Господне.
Это был мой настоящий триумф над Гарднером. Лаборант лишь угрюмо молчал, когда я рассказывал ему, что повелели мне духи. Так и не проронил ни слова, но мне это было безразлично, ибо в душе я уже отказался от него. А сегодня с утра, исполняя принесенную клятву порвать со всем, что могло напоминать Бартлета Грина или быть связанным с ним, я извлек из тайника угольный кристалл и на глазах Гарднера сжег его на сильном огне. К моему немалому удивлению, лаборант и бровью не повел —задумчиво, с серьезной миной наблюдал, как отшлифованный уголек ярко вспыхнул зеленым пламенем и бездымно сгорел, не оставив после себя ни малейшего следа шлака или пепла.
Уже на следующую ночь явилась мне издевательски ухмыляющаяся физиономия Бартлета Грина; думаю, своей ухмылкой он пытался скрыть ту ярость, которая бушевала в нем, ведь я сжег его угольное зеркало. Потом он стал медленно исчезать в клубах зеленого дыма, который настолько исказил его черты, что мне на мгновение привиделся совсем другой, незнакомый человек: волосы так плотно прилегали к ушам, что казалось, будто у него их и вовсе нет. Но все это, должно быть, мое воображение... Потом мне опять приснилось Глэдхиллское древо, которое изрекло:
— Прилежно содействуй благотворному процессу, суть коего —
страдание материи — и есть исходное условие для приготовления эликсира вечной жизни.
Слова эти смутили меня, и после пробуждения я надолго и столь основательно впал в черную меланхолию, что готов был даже испросить совета Гарднера; конечно, обращаться к человеку, от которого внутренне отказался, не подобает, но я как-то об этом не подумал, уж слишком тяжелым и зловещим было ощущение сгустившихся надо мною туч. Я прошел в лабораторию, однако обнаружил там лишь письмо, в котором мой лаборант сухо, но вежливо прощался со мною «на долгое, долгое время, если не навсегда»...
Не в меньшей степени я был удивлен, когда около десяти утра вслед за известившим меня слугой в комнату вошел незнакомец, у которого, как я понял с первого же взгляда, были отрезаны уши. Свежие шрамы вокруг слуховых отверстий свидетельствовали, что приговор был приведен в исполнение сравнительно недавно. Однако я решил отнестись к незнакомцу без предубеждений, ибо не секрет, что в Англии на такое наказание, увы, слишком часто осуждают ни в чем не повинных людей. К тому же в чертах его лица не было никакого сходства с тем человеком, который приснился мне ночью. Я склонен был скорее предположить, что в данном случае сон сыграл со мной скверную шутку.
Незнакомец был выше меня ростом, а ширококостная и грубая комплекция указывала на не слишком благородное происхождение. Что до возраста, то тут было сложней, так как длинные волосы и густая, спутанная клиновидная борода скрывали его почти лишенное подбородка лицо с покатым лбом и дерзким, похожим на клюв носом. Казалось, он еще находился в летах достаточно юных — во всяком случае, я мог ему дать разве что тридцать с небольшим. Позднее он сообщил, что ему пошел лишь двадцать восьмой год. Следовательно, он был моложе моей жены Яны Фромон. Несмотря на свои молодые годы, этот человек исколесил вдоль и поперек Англию, Францию и голландские провинции, бывал он и в плаваниях. Об этом говорила и вся его внешность: было в ней что-то авантюрное, тревожное, изменчивое, а изборожденное морщинами лицо лучше всяких слов свидетельствовало о том, что соха у его судьбы заточена на славу.
Он подошел ближе и, понизив голос почти до шепота, сказал, что хотел бы доверить мне нечто важное, но дело не терпит чужих ушей, посему не грех бы закрыть дверь. Потом, еще раз оглядевшись, осторожно извлек из потайного кармана своих широких одежд какой-то древний фолиант в переплете из свиной кожи, раскрыл и ткнул пальцем в титульный лист. И прежде чем я успел разобрать причудливый шрифт, который старательная рука нанесла
в незапамятные времена на пожелтевший ныне пергамент, он вдруг спросил меня дрогнувшим голосом, при этом его колючие мышиные глазки странно сверкнули, не мог бы я ему растолковать, что такое «проекция»-
Посему я тут же понял, что предо мной дилетант, имеющий об алхимии представление самое смутное. Я ответил, что конечно же знаком с этим чисто химическим термином,
