Декрет о народной любви - Джеймс Мик

— Нет, нашел, — возразил военный.

Женщина предложила папиросу, солдат принял угощение и пошел дальше.

По команде «стройся» чехи вытянулись у штаба в неровной, прерванной шеренге. Когда покидали Прагу, было их сто семьдесят один человек. В 1916-м, в Галиции, потеряли Грубого, Брожа, Крейчи, Маковичку, Кладиво и Крала, когда австрияки еще командовали, а русские наступали. Они-то и застрелили Навратила, взяв отряд в плен, потому что думали, будто солдат бросит гранату, хотя тот всего лишь потянулся к фляге. По дороге в лагерь для военнопленных умерли от ран Слезак и Буреш. Похоронены на маленьком кладбище на берегу Днепра.

Отправили работать на хутор, а не в Москву, и хозяин прикончил Главачека, застав в постели с женой. Трио акробатов, братьев Кршиж, забрали в Туркменистан, в цирк, а для плотника Ружички нашлась работа в городе.

Русские уменьшили пайки, и Халупника расстреляли за кражу коровы. В бараках случилась эпидемия: потеряли Стоеспала и Колинского.

Отправили в Киев, в Чехословацкий корпус, но Те-саржик, Рохличек, Жаба, Бём и Кашпар сказали, что не станут воевать вместе с русскими против собственного народа, так и остались военнопленными.

В феврале 1917 года, когда у русских произошла буржуазная революция и было не разобрать, кто командует, хлеба перепадало немного. Первым умер младший Черный, за ним — Ланик и Жито. На следующую ночь замерзли Драгоун и Найман: припрятали бутылку бренди, пошли пить на крышу, чтобы не делиться, так и уснули, а мороз выдался крепкий. Под Черниговом стояли, ребятам баграми пришлось их стаскивать.

Кратохвил, Едличка, Шафарж, Кубеш и Вашата, издавна интересовавшиеся политикой, установили в последнем вагоне советскую власть и ночью отделились от остального состава.

Когда добрались до Киева и вступили в новый полк, немного полегчало: украинцы обращались с ними хорошо. От Биловского забрюхатила дивчина из Броваров, и солдат получил от Матулы почетную отставку в обмен на лучшую лошадь, подаренную тестем, а Врзала повадился шастать ночью по притонам и стал приторговывать кокаином.

Когда добрались до фронта — поправились. Русские бросили чехов в атаку. Едва выйдя из окопов, поймал пулю Черный-старший, там и упал, без звука.

Матула кричал: «Отвоюем возвращение в Богемию!» И всякий раз, стоило капитану глянуть на кого-нибудь, тот падал замертво, а командир бежал вперед, бойцы — следом. Матула приказал Муцу не горбиться, чтобы не подавать дурной пример, и тогда Муп, выпрямился. Выпрямились все. И Стрнаду вошло в шею столько пуль, что голова слетела, как пробка с пивной бутылки. Рядом с Черным и Стрнадом похоронили Вавру, Урбана, Могелницкого, Влучека, Ржепу, Пршецехтела, Ружичку, Прохазку, Заградника, Вавруша и Свободника. Кнедлик и Коларж умерли позже от ран.

Потом случилась большевистская революция, и русские в Киеве попросили помочь в борьбе с большевиками, а Кадлеца застрелила женщина в кожанке. Власть перешла к украинцам, ребята помогали реквизировать продовольствие в левобережных деревнях Приднепровья. Когда расстреляли несколько крестьян, Бухта и Ланик, обозвав товарищей гнусными реакционерами и сукиными детьми, перешли на сторону большевиков.

Бискуп и Покорный, постоянно жаловавшиеся, что им не платят жалованья, отправились в Одессу грабить банк и, говорят, разбогатели, переплыли Черное море и добрались до самого Батуми, получив по три аджарских девушки, большой особняк у моря и черных свинок, копошащихся среди пальм во дворе. А еще говорили, что их повесили.

Потом чехи с Запада решили, что легионерам пора идти на Западный фронт, биться с немцами, а добраться туда можно было лишь вокруг света, достигнув по Транссибирской магистрали Владивостока, перебравшись через Тихий океан, Америку, и дальше во Францию через Атлантику, и уже оттуда — на восток.

Когда Троцкий попытался забрать оружие, Матула с остальными офицерами решили, что их предадут, выдав германцам, и принялись защищаться, и чехи захватили всё Транссибирское полотно, так что некоторое время свободная Чехия имела территорию в шесть тысяч верст в длину и полтора аршина в ширину, раскинувшуюся от Тихого океана до Урала.

В Иркутске начались бои: уж очень красные попались путейцы. Их били все лето — в туннелях, на Байкале.

Когда партизаны пустили эшелон под откос, то погибли Скоуниц, Марек и Жаба. Браду ранили, когда воевали в лесу; умер от гангрены. Мышка перешел к красным. Позднее, когда поймали, Матула лично прострелил изменнику голову.

Осенью на байкальском берегу устроили засаду красные партизаны, убили Вашату и Мартинека. Капитан рассердился, и тогда вошли в город под названием Старая Крепость. Всех рабочих с семьями по приказу командующего построили на площади, расстреляли с дюжину человек.

После расстрела дезертировали Кубец и Коупил. Красные распространяли агитки, в которых называли Матулу кровожадным мясником и врагом народа. Напали на казармы, убили Бенишека, но тут пришли эсеры и прогнали красных. К тому времени Байкал замерз; дошли слухи, будто партизаны уходят по льду. Отправились следом, да не догнали в темноте, а лед подломился: недавно смерзся.

На рассвете заметили, что утонул Гаек, а пока подсчитывали обмороженных, красные открыли с берега огонь. Прикончили Зикана, Ногу и Смида.

Матулу ранило в грудь, трахею заливало кровью, задыхался, но спас Муц, проколов ножом горло. Ягода вывел со льда, но упал, как только добрались до берега, а Муц тащил капитана на себе. Вторая пуля вошла командующему в сердце, но тот уцелел. Тогда-то и встали в Языке.

После убийства Климента оставался сто один боец.

На пражский вокзал в 1914 году шагали строем, в новом обмундировании: хлопок цвета грозового облака, новые сапоги, блеск жетонов и пряжек, и хотя не верилось, будто действия их имеют смысл, однако же держали строй, отчасти оттого что мятеж мыслился чересчур мощным поступком в их положении, а более потому, что летом, когда не пролита еще кровь и шагаешь по улицам, а на тебя глазеют девчата, то строевая ходьба походит на танец.

Пятью годами позже, когда встали осенью на сибирской железной дороге, то мятеж свисал с веток, вызрел так, что и срывать не нужно — с земли поднимай, где упал. Мундиры порваны при грабежах, покрыты заплатами; заштопаны крадеными нитками: казацкие штаны, поверх — английский френч цвета хаки; заляпанные за два года кровью, вином и яйцом — выпивали еще теплыми, прямо на месте, как находили в соломе и нежно пробивали с конца штыками — американские рубахи; какая-то ременная пряжка, изготовленная в Хиве и довезенная до северных снегов железнодорожником, погибшим при досмотре эшелона, выбравшегося между двумя революциями из азиатской весны в неизбывную зиму; один целый чешский мундир, в точности такой, каким выдал его интендант в Богемии, когда обладатель формы еще имел гражданство ныне почившей в Бозе Австро-Венгерской империи, однако впечатление было обманчивым, ибо каждый рукав, обшлаг и лацкан новой ткани перешили, и ничего более не осталось от первоначального мундира, помимо принадлежности к войскам.

Сотня человек, носивших обноски двух сотен армий: и давних, сгинувших, и созванных и распущенных за месяц на бескрайнем континенте травы, снега и камня между Европой и Маньчжурией; случается, в лавку в городке, где немощены дороги, войдет обаятельный авантюрист — щедрый, неистовый, порой целеустремленный, высыплет из обвислого мешка на прилавок золотые самородки и песок да закажет пышные галифе с алыми лампасами, стяги и ленточки в конскую гриву для отряда случайно набранных всадников и их скакунов, а через месяц, после первой же вылазки, пьяной стычки или усобицы, одеяния продаются или лежат в грязи, смерзшиеся, окровавленные — только и дожидаются, кто бы подобрал.

На некоторых винтовках проступили первые полоски оранжевой ржавчины, и на всех без исключения прикладах облупился лак.

Головные уборы — настоящий зверинец из шкур… Один солдат, рядовой Габадил, обменял в Омске часы — свои собственные, а не краденые — на шапку, напоминающую снятый с плешивого, но патлатого рыжеволосого старика скальп: продавец клялся, будто сняли не со старика, а с человека-зверя, живущего в алтайских горах.

Сапоги словно возвещали о многолетних странствованиях и ужасе перед грядущей шестой зимою: сморщенная, будто у прапрапрадедов, кожа; на скорую руку сработанные из дерева, колес авто или коры подошвы — обувь, оставляющая следы из соломы, тряпок, клочков меха, набитого внутрь для тепла, хотя в Языке еще не похолодало.

На сто человек — девятьсот сорок пять пальцев на ногах (несоответствие в количестве объясняется обморожениями), девятьсот восемьдесят — на руках, сто девяносто девять глаз, сто девяносто восемь ступней, сто девяносто шесть рук: изъеденные бациллами желудки, каждый десятый — сифилитик, каждый девятый — чахоточный, и почти у каждого — первый гнилостный привкус цинги во рту.