Новые арабские ночи - Роберт Стивенсон

Принц сделал внезапно движение рукой, и алмаз, описав яркую, светлую дугу, с плеском упал в воду текущей реки.

— Аминь! — торжественно проговорил Флоризель. — Я убил блудницу!

— Помилуй Бог! — воскликнул сыщик. — Что вы сделали? Я теперь погибший человек.

— Ну положим, вашей погибели позавидуют многие из весьма благополучных жителей этого города, — с улыбкой сказал принц.

— Ах, ваше высочество, после всего, что было, вы меня еще хотите подкупить! — воскликнул сыщик.

— Это не подкуп, да притом теперь уже дело кончено, — сказал Флоризель. — Ну идемте теперь с вами в префектуру.

Спустя немного состоялась в тихом семейном кругу свадьба Фрэнсиса Скримджиэра с мисс Ванделер, и принц был шафером у жениха. Братья Ванделеры кое-что прослышали о судьбе бриллианта, и вскоре праздная толпа получила возможность позабавиться, глядя на водолазные операции у берега Сены. Но расчет был сделан неверно, выбран был не тот рукав реки. Что касается принца, то он, если верить арабскому писателю, жестоко пострадал. Так как читателя будут, вероятно, интересовать подробности, то я могу еще сказать, что в Богемии произошла революция и Флоризель был свергнут с престола. Ему были поставлены в вину слишком частые поездки в чужие края, вследствие чего государственные дела пришли в полный упадок. В настоящее время его высочество держит на Руперт-Стрите табачный магазин, охотно посещаемый всеми изгнанниками. Я тоже захожу иногда туда покурить и поболтать и вижу его там. По-моему, он выглядит такой же важной особой, как и раньше, в дни своего блеска и благополучия. За прилавком он стоит настоящим олимпийцем, и хотя вследствие сидячей жизни, у него заметно отрастает под жилетом брюшко, все же он до сих пор едва ли не самый красивый табачный торговец в Лондоне.

ПАВИЛЬОН НА ХОЛМЕ

ГЛАВА I

Повествует о том, как я, кочуя, попал в Граденский лес и увидел свет в павильоне

Я был чрезвычайно нелюдим с самого детства. Помню, даже гордился тем, что держусь от всех в стороне и ни в чьем обществе не нуждаюсь. Могу прибавить, что не имел ни друзей, ни знакомых — постоянных, хороших знакомых. Впервые я познал, что такое дружба и любовь лишь тогда, когда встретился с той, которая стала моей женой и матерью моих детей.

За всю свою юность я только с одним сверстником находился в сравнительно хороших отношениях. Это был Р. Норсмаур, с которым мне пришлось учиться вместе. Тут же добавлю, что происходил он от шотландского дворянского рода, — а это давало ему право на титул эсквайра, — и обладал небольшим поместьем в Граден-Истере, в северной части побережья Немецкого моря.

Мало в чем мы походили друг на друга, и никогда не было между нами сильной, искренней дружбы, но все же нас сблизило какое-то родство настроений, которое сделало наше общение не только возможным, но даже не лишенным удовольствия и некоторых удобств. Разумеется, мы называли себя мизантропами, — чуть ли не объявляли себя ненавистниками всего рода людского, — на самом же деле, как я потом понял, мы были только капризные, угрюмые, надутые юнцы.

Даже товарищами нельзя было нас назвать: мы просто жили бок о бок, не мешая друг другу.

Главной чертой характера Норсмаура являлась его неимоверная запальчивость. Она-то и препятствовала ему ладить с кем-либо, кроме меня; мне же, моим привычкам и поступкам, он не мешал, и я мог спокойно выносить его присутствие.

Кажется, мы звали друг друга друзьями.

Когда Норсмаур кончил курс и получил диплом, а я решил выйти из университета без диплома, он пригласил меня на долгую побывку в его Граденское поместье, и я тогда познакомился с местом моих позднейших приключений.

Граденское имение расположено на пустынной и мрачной полосе морского побережья. Господский дом был похож на огромный барак или старинную казарму.

Стены казались наполовину разъеденными и разваливающимися, так как они были построены из мягкого камня, легко разрушающегося от едкого приморского воздуха и резких его перемен. Внутри же было положительно сыро. Обоим нам, — молодым джентльменам, привыкшим к комфорту городской жизни, — показалось невозможным тут жить, и мы тотчас принялись за поиски более удобного помещения.

Мы быстро нашли то, что нам было нужно. В северной части имения, в диком ландшафте старых дюн, уже покрывшихся травой и деревьями, но еще соседствующих с холмами голого, сыпучего песка, оказался небольшой двухэтажный павильон, выстроенный недавно и уже в новом стиле, он как раз подошел к нашим вкусам.

В этом одиноком домике мы провели с Норсмауром целых четыре зимних, ненастных месяца, много читая, но мало разговаривая и встречаясь друг с другом почти исключительно в часы принятия пищи. Вероятно я и больше бы здесь прожил, но в один мартовский вечер мы совершенно неожиданно, в первый раз в жизни, поссорились. Помню, в пылу спора, Норсмаур не в меру повысил голос, а я, надо полагать, в долгу не остался и уязвил его колкой фразой.

Вдруг Норсмаур вскочил со своего стула и бросился на меня с такой стремительностью, что я еле успел стать в оборонительное положение. Пришлось, говоря без преувеличения, буквально защищать свою жизнь. Мы были почти равной силы, и он нападал с такой яростью, точно черт в него вселился. С величайшим трудом удалось его усмирить.

На следующее утро мы встретились так, как встречались каждое утро, как ни в чем не бывало, но я счел более деликатным, — да признаться, и более благоразумным, — заявить ему, что уезжаю. Он меня не удерживал, и я в тот же день уехал.

Девять лет спустя я снова очутился недалеко от Граден-Истера.

Я путешествовал тогда по Англии в одноконной телеге, с походной палаткой и небольшой переносной печкой для моей незатейливой кухни. Сам я целый день шел пешком около телеги. Вечером я распрягал лошадь и устраивал ночевку, по возможности в уединенном месте, в какой-нибудь ложбинке между холмами или в кустах, если только вблизи не было леса.

Кочуя таким образом, как цыган, я посетил самые безлюдные и дикие области Англии и Шотландии. Никто не беспокоил меня письмами, так как я по-прежнему оставался без друзей и знакомых, а теперь, даже без постоянной или хотя бы «главной квартиры», если не считать таковой контору моего поверенного, от которого я два раза в год получал нужные мне деньги из моего годового дохода.

Этот образ жизни я считал верхом блаженства и совершенно серьезно думал, что весь свой век проживу в вольных кочевках, пока не стукнет смертный час, и я свалюсь в какую-нибудь придорожную канаву.