Стоунер - Джон Уильямс

Стоунер смотрел на эту метаморфозу с печалью, скрытой за бесстрастным лицом, которое он обращал к миру. Растравлять себе душу чувством вины – простой путь, и Стоунер по нему не пошел; зная себя и обстоятельства своей жизни с Эдит, он понимал, что ничего поделать не мог. И это понимание было для него горше любого чувства вины, оно делало его любовь к дочери еще более ищущей и сильной.

Он знал – причем знал, думалось ему, с очень ранних пор, – что она из тех редких и неизменно привлекательных душ, чья внутренняя организация столь хрупка, что они не могут реализовать себя без заботливой, теплой поддержки. Чуждые миру, они вынуждены обитать там, где не могут чувствовать себя дома; жаждущие нежности и тишины, они вынуждены мириться с безразличием, нечуткостью и шумом. Живя в странной и неблагоприятной среде, эта девочка не имела в себе даже той капли грубости, что нужна хоть для какой-то защиты от атакующих тебя грубых сил, и могла укрываться лишь в мягком молчании, в потерянности, в умаленности.

Когда ей исполнилось семнадцать – в первые месяцы последнего школьного года, – с ней произошла новая метаморфоза. Ее душа словно бы отыскала наконец для себя защитную оболочку, в которой могла предстать перед миром. Так же стремительно, как три года назад потолстела, она избавилась от лишнего веса; тем, кто ее знал, это превращение показалось волшебным, она точно сбросила кокон ради вольного воздуха, для которого была рождена. Она стала почти красавицей; ее тело, сначала слишком худенькое, а потом вдруг сильно пополневшее, теперь обрело соразмерность и мягкое изящество, походка сделалась легкой, грациозной. Красота ее была пассивной, почти безмятежной; лицо, похожее на маску, мало что выражало; светло-голубые глаза смотрели без любопытства и опаски прямо на собеседника; голос у нее был очень тихий, чуточку монотонный, и говорила она редко.

Внезапно она стала, по выражению Эдит, “популярна”. Ей то и дело звонили по телефону, она сидела с трубкой в гостиной, время от времени кивала, отвечала тихо и коротко; под вечер иногда подъезжала чья-нибудь машина и увозила ее, растворившуюся в криках и общем смехе. Порой Стоунер стоял у окна, выходящего на улицу, смотрел на автомобиль, с ревом уносящийся в облаке пыли, и испытывал некоторую тревогу и легкое чувство преклонения: у него никогда не было машины, и он не умел водить.

Эдит была довольна. “Вот видишь! – сказала она с отрешенным торжеством, как будто после ее исступленной атаки на проблему “популярности” Грейс не прошло трех лет с лишним. – Вот видишь! Я была права. Ее всего-навсего надо было немного подтолкнуть. А Уилли был против. Я же видела. Уилли всегда против”.

Стоунер год за годом откладывал каждый месяц небольшую сумму, чтобы Грейс, когда придет время, смогла уехать из Колумбии учиться в колледж, может быть, в восточные штаты. Эдит об этих планах знала и, казалось, одобряла их; но, когда время пришло, она и слушать ни о чем не захотела.

– Ни в коем случае! – заявила она. – Я этого не вынесу! Моя доченька! У нее все так хорошо здесь складывалось в последний год! Она популярна, она радуется жизни. А там придется приспосабливаться и… Грейси, доченька! – Она повернулась к девушке. – На самом деле Грейси никуда не хочет уезжать от мамочки. Правда же? Она ее одну не оставит?

Грейс молча посмотрела на мать долгим взглядом. Потом, на секунду повернувшись к отцу, покачала головой. И сказала матери:

– Если ты хочешь, чтобы я осталась, я, конечно, останусь.

– Грейс, – сказал Стоунер. – Послушай меня. Если ты хочешь поехать… Прошу тебя, если ты действительно хочешь поехать…

Она не стала поворачиваться к нему второй раз.

– Не имеет значения, – сказала она.

Не успел Стоунер открыть рот, как Эдит начала говорить дочери, что скопленные им деньги можно потратить, во-первых, на новый гардероб, она видела в продаже очень симпатичный, во-вторых, может быть, даже и на маленькую машину, чтобы она с друзьями и подругами… Грейс в ответ улыбалась своей неспешной полуулыбкой и время от времени, точно по обязанности, вставляла слово-другое.

Дело было решено, и Стоунер так и не узнал, что чувствовала Грейс, почему она осталась: потому, что так хотела, или потому, что так хотела ее мать, или из глубокого безразличия к своей судьбе. Было решено, что она поступит в университет Миссури, проучится там как минимум два года, а потом, если пожелает, сможет отправиться заканчивать колледж куда-нибудь еще, в другой штат. Стоунер сказал себе, что так будет лучше для Грейс: пусть лучше еще два года тюрьмы, которую она вряд ли воспринимает как тюрьму, чем снова быть вздернутой на дыбу беспомощной воли Эдит.

Так что ничего не изменилось. Грейс получила гардероб, отказалась от машины и с осени начала учиться на первом курсе университета Миссури. Телефон продолжал звонить, у входной двери продолжали появляться те же (или очень похожие) лица, звучали те же крики и тот же смех, и те же автомобили с ревом уносили ее в вечерние сумерки. Грейс еще чаще теперь, чем в старших классах, не было дома, и Эдит это радовало как признак ее растущей популярности.

– Она пошла в свою мать, – заметила Эдит однажды. – Перед замужеством она была очень популярна. Столько молодых людей… Папу они сердили, но втайне он очень гордился, я это видела.

– Да, Эдит, – мягко сказал Стоунер, и сердце у него сжалось.

Осенний семестр у Стоунера был тяжелый: пришла его очередь руководить общеуниверситетским экзаменом по английскому языку на третьем курсе, и в то же время под его началом два аспиранта писали диссертации на очень трудные темы, что заставляло его тратить много сил на чтение по этим темам. Поэтому он чаще, чем в предыдущие годы, задерживался на работе.

Однажды вечером в конце ноября он вернулся домой еще позже обычного. В гостиной свет не горел, и в доме было тихо; он подумал, что Грейс и Эдит легли спать. Он зашел к себе в заднюю комнатку и оставил там принесенные с работы бумаги, чтобы хотя бы часть из них просмотреть в постели. Потом отправился на кухню съесть сандвич и выпить молока; отрезал себе хлеба, открыл холодильник – и вдруг тишину, как нож, прорезал крик, пронзительный и долгий. Он бросился в гостиную; крик прозвучал опять, теперь короткий и насыщенный злостью. Стоунер опрометью пересек гостиную и открыл дверь мастерской Эдит.

Она сидела на полу ногами врозь, словно откуда-то упала; взгляд дикий, рот открыт – кажется, вот-вот завопит еще раз. В другом конце комнаты в мягком кресле, положив ногу на ногу, сидела Грейс и смотрела на мать почти спокойно. Горела только лампа на рабочем столе Эдит, так что часть комнаты была ярко освещена, часть наполнена густым мраком.

– Что тут происходит? – спросил Стоунер. – Что случилось?

Голова Эдит повернулась к нему, точно на шарнире; глаза у нее были пустые. Диковинно капризным тоном она произнесла:

– Ох, Уилли. Ох, Уилли.

Она продолжала смотреть на него, ее голова чуть подрагивала.

Он обратил взгляд к дочери – она по-прежнему хранила спокойствие.

– Я беременна, папа, – сказала она обыденным тоном.

И тут крик раздался снова, резкий и невыразимо злой; они с Грейс повернулись к Эдит, которая, не переставая кричать, смотрела то на него, то на нее отсутствующими холодными глазами. Стоунер пересек мастерскую, наклонился к жене и поднял ее; она чуть ли не висела на его руках, приходилось ее поддерживать.

– Эдит! – отрывисто скомандовал он. – Замолчи. Она напряглась и отстранилась от него. Нетвердыми ногами проковыляла через комнату и встала над Грейс; та сидела не шевелясь.

– Да как ты… – захлебнулась Эдит. – Боже мой. Грейси. Ну как ты могла… О господи. В отца. Его кровь. Да, конечно. Мерзость. Мерзость…

– Эдит! – Стоунер заговорил еще резче и подошел к ней. Он крепко взял ее за плечи и повернул, заставив оторвать взгляд от Грейс. – Иди в ванную и хорошенько плесни себе на лицо холодной водой. А потом в постель.

– Ох, Уилли, – с мольбой проговорила Эдит. – Моя родная доченька. Моя родненькая. Ну как это могло случиться? Как она могла…

– Иди, – сказал Стоунер. – Я к тебе потом зайду. Неверной походкой она вышла из комнаты. Стоунер, не двигаясь, смотрел ей вслед, пока не услышал, как в ванной полилась вода. Потом повернулся к Грейс, которая глядела на него с кресла. Улыбнулся ей быстрой улыбкой, подошел к рабочему столу Эдит, взял стул и поставил перед креслом Грейс, чтобы их лица были на одном уровне.

– Ну вот, – сказал он. – Расскажи мне теперь, если хочешь.

На лице Грейс появилась ее мягкая полуулыбка.

– Тут нечего особенно рассказывать. Я беременна.

– Это точно? Она кивнула:

– Я была у врача. Сегодня получила ответ.

– Ну что ж. – Он неловко дотронулся до ее руки. – Не беспокойся. Все будет хорошо.

– Да, – сказала она.

– Есть желание рассказать, кто будущий отец? – мягко спросил он.