Поэмы Оссиана - Джеймс Макферсон

** Оссиан полагал, что убийство вепря при первой же высадке на Бератоне является добрым предзнаменованием дальнейших успехов на этом острове. Нынешние горцы, когда они пускаются в какое-либо отчаянное предприятие, суеверно придают значение успеху своего первого деяния.

На пустоши вересковой мы встали пред королем, и он остановил свое шествие. Ратники окружили его, и бард седовласый вышел вперед. "Откуда вы, сыны чужеземцев? - начал речь свою бард песнопений. - Несчастны те, чьи сыны приплывают в Бератон навстречу мечу колесницевластного Утала. Не задает он пиров в чертоге своем, кровь пришлецов обагряет реки его. Если пришли вы от стен Сельмы, от мшистых Фингаловых стен, так изберите трех юношей и пошлите их к своему королю возвестить погибель войска его. Быть может, и сам герой придет пролить свою кровь на мече Утала, и взрастет тогда слава Финтормо, как древо долины".

"Не взрасти ей вовек, о бард, - я возгласил, распаленный гневом. - Он истребится при виде Фингала, чьи взоры - перуны смерти. Комхала сын приходит, и короли исчезают при виде его, они улетают, как клубы тумана, от дыханья его ярости. Скажут ли эти трое Фингалу, что погибло войско его? Что ж, быть может, и скажут, бард! но войско его погибнет со славой".

Я стоял, исполненный мраком силы своей. Рядом Тоскар извлек свой меч. Потоком ринулся враг, и разнесся смерти нестройный гул. Воин схватился с воином, щит со щитом столкнулся, сталь сверкает, биясь о сталь. Стрелы свистят в воздухе, копья звенят о броню, и скачут мечи до разбитым доспехам. Словно древняя роща в ночную бурю, когда тысячи духов ломают деревья, так грохотало оружие. Но Утал сражен моим мечом, и бежали сыны Бератона. Я узрел тогда красоту его, и хлынули слезы из глаз моих. "Пало ты, юное древо, сказал я, - во всей своей красе.* Пало ты на равнине родной, и опустело поле. Прилетели ветры пустыни, но ни звука в твоей листве! Ты и мертвый прекрасен, сын колесницевластного Лартмора".

* Оплакивание павшего врага было общепринятым у героев Оссиана. Это более человечно, чем постыдное надругательство над мертвыми, столь обычное у Гомера, а после него рабски повторенное его подражателями (не исключая и гуманного Вергилия), которые больше преуспели в заимствовании недостатков этого великого поэта, нежели в подражании его красотам. Гомер, возможно, передавал обычай того времени, в которое он писал, а не свои чувства. Оссиан тоже, по-видимому, следует чувствам своих героев. Почтение, с которым даже самые дикие горцы относятся к останкам умерших, видимо, перешло к ним от очень далеких предков.

Нина-тома сидела на бреге и внимала грохоту битвы. Очи свои покрасневшие она обратила на Летмала, седовласого барда Сельмы, который остался у моря с дочерью Тортомы. "Сын прошедших времен! - сказала она, - я слышу гул смерти. Друзья твои напали на Утала, и вождь сражен! Ах, зачем на скале не осталась я, окруженная плеском волн! Тогда скорбела бы я душой, но смерть его не достигла б моих ушей.

Ужель ты повержен на вереск родной, о сын Финтормо высокого! Ты оставил меня одну на скале, но душа моя тобою полна. Сын Финтормо высокого, ужель ты повержен на вереск родной?"

Бледная, вся в слезах, поднялась она и увидала щит окровавленный Утала, она увидала его в руке Оссиана. Неверным шагом двинулась дева по вереску. Она побежала, нашла героя, упала. Душа ее излетела во вздохе. Кудри рассыпались по лицу. Горько я зарыдал. Могильный холм воздвигся над несчастными, и песнь моя зазвучала.

"Почийте, злосчастные чада юности, под журчанье потока мшистого! Увидят девы-охотницы вашу могилу и отвратят заплаканные очи. В песне будет жить ваша слава, голос арфы хвалою вам прозвучит. Дочери Сельмы услышат его, и слух о вас дойдет до иных земель. Почийте же, чада юности, под журчанье потока мшистого".

Два дня оставались мы на бреге. Собрались герои Бератона. Мы повели Лартмора в чертоги его; там уже уготовано пиршество. Велика была радость старца: он взирал на оружие праотцев, оружие, что он оставил в чертоге, когда взбунтовалась гордыня Утала. Нас прославляли перед Лартмором, и он благословил вождей Морвена; но не ведал он, что сражен его сын, величаво-могучий Утал. Ему говорили, что тот сокрылся в лесу, горько рыдая; ему говорили так, но Утал, безмолвный, лежал в могиле под вереском Ротмы.

На четвертый день мы подняли паруса под ревущим северным ветром. Лартмор вышел на берег, и барды его затянули песнь. Велика была радость короля, когда озирал он унылую пустошь Ротмы. Он увидел могилу сына и вспомнил тогда об Утале. "Кто из героев моих покоится здесь? - спросил он. Видно, был то властитель копий. Прославлен ли он в чертогах моих до восстанья гордыни Утала?

Но молчите вы, сыны Бератона, неужто пал властелин героев? Сердце мое о тебе скорбит, мой Утал, хотя ты и поднял длань на отца своего. Лучше бы мне оставаться в пещере, чтобы мой сын обитал в Финтормо! Я бы слышал тогда его поступь, когда устремлялся он за диким вепрем. Я бы слышал голос его, залетевший с ветром в пещеру. И радовалась бы душа моя; но теперь в чертогах моих водворился мрак".

Так я сражался, сын Альпина, когда сильна была мышца моей младости,* так совершал свои подвиги Тоскар, колесницевластный сын Конлоха. Но Тоскар уже вознесен на летучее облако, и один я остался в Луте. Глас мой, как ветра последний шелест, когда излетает он из лесу. Но недолго мне быть одиноким. Оссиан уже видит туман, готовый приять его дух. Он озирает туман, в который он облачится, когда явится вновь на своих холмах. Потомки ничтожных людей, узрев меня, поразятся величию древних вождей. Они поползут в свои норы и в страхе станут глядеть на небо, ибо я буду шествовать в тучах, окруженный клубами тьмы.

* Говорит Оссиан.

Веди ж, сын Альпина, старца веди в дубравы его. Поднимается ветер. Темные волны озера отвечают ему. Клонятся ль голые ветви древа на высокой Море? Да, они клонятся, сын Альпина, в шуме ветров. На иссохшей ветке висит моя арфа. Скорбно звучат ее струны. То ли ветер тебя коснулся, арфа, то ли дух пролетающий? Это, верно, рука Мальвины! Но дай мне арфу, сын Альпина, новую песнь я воспою. Душа моя отлетит с тем звуком, и праотцы в чертоге своем воздушном услышат его. С радостью склонят они с облаков свои смутные лица, руки их примут сына.

Старый замшелый дуб склоняется над потоком, вздыхая.** Рядом свистит увядший папоротник, и, колыхаясь, он шевелит власы Оссиана. Ударь же по струнам и песнь воспой, а вы, ветра, раскиньте крылья свои. Унесите печальные звуки в воздушный чертог Фингала. Унесите их в чертог Фингала, чтоб услышал он голос сына своего, голос того, кто славил могучих. Северный ветр распахнул врата твои, о король, и я вижу, как ты восседаешь в тумане, в тусклом мерцаньи доспехов своих. Облик твой уже не устрашает храбрых; он, словно влажное облако, и нам сквозь него видны слезные очи звезд. Твой щит, как месяц ущербный, твой меч - туман, огнем едва озаренный. Смутен и слаб ныне вождь, что прежде в сиянии шествовал.

** Здесь начинается лирическая часть, которою, согласно преданию, Оссиан завершил свои поэмы. Она положена на музыку, и ее до сих пор поют на севере. В пении этом много дикой простоты, но мало разнообразия.

Но ты грядешь в ветрах пустыни, и темные бури - в твоей деснице.* Гневно ты солнце хватаешь и прячешь в туче своей. В страхе трепещут потомки ничтожных людей, и тысяча ливней свергается вниз.

* Это великолепное описание власти Фингала над ветрами и бурями, когда он хватает солнце и прячет его в тучах, не согласуется с предыдущим отрывком, где он представлен как слабый призрак, который уже не устрашает храбрых. Но это соответствует представлениям того времени о душах умерших; считалось, что они повелевают ветрами и бурями, но не вмешиваются в людские дела.

Неумеренные хвалы, которые поэты воздавали своим почившим друзьям, послужили первым толчком для суеверного обожествления павших героев; эти новые божества всеми своими свойствами обязаны фантазии бардов, слагавших им элегии.

Мы не считаем, что восхваление Фингала производило такое впечатление на его соотечественников, но это следует отнести за счет их представлений о том, что могущество, связанное с телесной силой и доблестью, разрушается смертью.

Но когда являешься ты, расточая милость, ветерок рассветный провожает тебя. Солнце улыбается в полях своих лазоревых, и седой поток вьется в долине. Колышутся по ветру зеленые главы кустов. Косули бегут в пустыню.

Но, чу! по равнине проносится ропот, бурные ветры стихают. Я слышу голос Фингала. Давно уже он не касался моих ушей! "Приди, Оссиан, приди, говорит он. - Уже прославлен Фингал. Мы прошли, как огонь скоротечный, но славен был наш уход. Пусть темны и безмолвны поля наших битв, наша слава почиет в четырех серых камнях. Глас Оссиана звучал окрест, и арфа звенела в Сельме. Приди, Оссиан, приди, - говорит он, - и воспари в облака к праотцам".

И я приду, о властитель мужей! Кончается жизнь Оссианова. Мой голос смолкает на Коне, и не увидят в Сельме моих следов. У камня Моры усну я. Ветер, свистящий в моей седине, уже не разбудит меня. Лети прочь на крыльях своих, о ветер, тебе не нарушить покоя барда. Ночь длинна, но веки его отяжелели. Прочь, буйный ветер!