Жуков. Портрет на фоне эпохи - Лаша Отхмезури

С данной аттестацией Жуков познакомился только в феврале 1943 года, после Сталинградской битвы. Будущий маршал авиации Александр Голованов, случайно присутствовавший при встрече двух старых сослуживцев, привел их разговор в своих воспоминаниях:

«После победы под Сталинградом Жуков напомнил Рокоссовскому об этой аттестации.

 –  А разве я не прав?  – спросил Рокоссовский.  – Ты такой и есть.

 –  Верно, прав,  – согласился Жуков»[163].

Уже на склоне жизни, в 1960-х годах, Рокоссовский вернется к данной им Жукову характеристике и причинам поддержки его перевода. Правда, за прошедшее время у него накопилось много обид на бывшего подчиненного: «Но эта [его] требовательность порой перерастала в необоснованную строгость и даже грубость. Подобные действия вызывали недовольство у многих его подчиненных. Приходили жалобы в дивизию, и командованию приходилось с ними разбираться. Мы вынуждены были, в целях оздоровления обстановки в бригаде, выдвинуть Г.К. Жукова на высшую должность»[164]. Выходит, что Рокоссовский содействовал карьере Жукова с единственной целью – избавиться от него. В этом можно усомниться, поскольку действия Жукова, командира одной из двух входящих в 7-ю кавдивизию бригад, принесли отличные оценки всей дивизии, которой командовал Рокоссовский. Досада на Жукова, грубо обходившегося с ним в 1941 году во время битвы за Москву, а затем обида за то, что в 1945 году Жукова вместо него назначили командовать войсками, которым предстояло брать Берлин, переросли у Рокоссовского в стойкую неприязнь к Жукову. Именно поэтому к его заявлениям следует относиться осторожно.

Теперь рассмотрим историю о переводе: она не совпадает с рассказом Буденного, который в своих мемуарах утверждает, что сам попросил перевода Жукова, на которого обратил внимание во время инспекции 39-го полка в 1927 году. Кроме того, у Буденного были положительные аттестации, данные Жукову Тимошенко и Егоровым, также посетившим 39-й полк. При этом характеристика, данная Жукову Рокоссовским, по сути своей верна. В аттестации, датированной 31 октября 1931 года, Буденный фактически повторяет ее: «…является командиром с сильными волевыми качествами, весьма требовательным к себе и подчиненным, в последнем случае наблюдается излишняя жестокость и грубоватость»[165].

Жуков был грубым, упрямым, невероятно требовательным. Он был внимателен к любым мелочам, безжалостен в вопросах дисциплины – об этом свидетельствуют все, кто служил с ним. Он ничего не забывал – память его просто феноменальна,  – и если он что-то приказал, то ему должно быть четко и в срок доложено об исполнении. Он требовал от каждого выкладываться полностью, но мерил всех по себе, а его собственная работоспособность была невероятной, к тому же поддерживалась употреблением чая и табака в опасных дозах. Конечно, в РККА требовались офицеры такого склада, чтобы справиться с унаследованными от старой России безалаберностью и расхлябанностью, к которым добавились все недостатки новой системы, убивающей инициативу. Троцкий затронул эту проблему в 1921 году на второй конференции партийных организаций в военных училищах. «Чего не хватает нашей армии? Умения, навыков, аккуратности, методичности в исполнении. Ей не хватает точности. Ей не хватает военной культуры, как не хватает культуры вообще»[166]. С потрясающим апломбом нарком мог прервать свою речь перед командирами или курсантами военных училищ, чтобы попросить их перестать плевать на пол, не опаздывать, не превращать свои казармы или училища в свинарники: иначе чего же ждать от рядовых красноармейцев? Перед собранием уязвленных командиров Московского военного округа он чеканил: «Самое важное – организационная и воспитательная работа. Это изнурительная работа, тяжелая ноша. Много легче совершить подвиг в бою, чем день ото дня осматривать заплеванную лестницу и добиваться, чтобы ее ежедневно мыли, требовать от каждого красноармейца чистить сапоги, обеспечивать, чтобы каждый командир писал приказы без ошибок, проверять, чтобы они были точно переписаны, отправлены получателю и четко исполнены»[167]. И если в Красной армии существовал такой педантичный и бескомпромиссный командир, которого видел в своих мечтах Троцкий, то это был Жуков.

Еще одна черта выделяла его из сталинского окружения: он никогда не боялся говорить правду, как подчиненным, так и вышестоящим, даже если это были Тимошенко, Ворошилов или Сталин. В отличие от многих он никогда не бегал от ответственности, даже в самые тяжелые моменты Второй мировой войны. Ему были незнакомы сомнения или чувство бессилия, каким бы отчаянным ни казалось положение. Скромность тоже была ему чужда. Его тщеславие порой граничило с ребячеством. В 1940 году, назначенный на высокий пост, он получил для вычитки очередной номер ежедневной военной газеты «Красная звезда», где был напечатан его портрет, и вызвал главного редактора: «Я здесь выгляжу лысым. У вас столько хороших художников. Не могли бы вы это исправить?»[168]При крайне высоком мнении о собственных достоинствах, Жуков всегда умел признавать чужой талант: Рокоссовского, Василевского, Антонова и многих других офицеров, встреченных им за время службы. Он редко ошибался в выборе помощников.

Был ли он несправедлив в своей жестокости? В меньшей степени, чем о том пишут. Историк Валерий Краснов[169] приводит в своей работе приказы, подписанные Жуковым в бытность его командиром 39-го кавполка. 23 август 1923 г.: выговор командирам, подающим рапорты о наложении на красноармейцев дисциплинарных взысканий, не давая при этом подробного описания проступка и не указывая смягчающих обстоятельств. 21 февраля 1926 г.: двое суток ареста командиру, ударившему бойца. 6 марта 1926 г.: запрет командирам требовать для себя лучшего питания, если одновременно не улучшается питание для рядовых. 6 мая 1926 г.: приказ командирам с запретом проводить строевые занятия в праздничные дни.

Это сочетание никогда не подводившего здравого смысла, железного характера и понимания современной войны и сделало Жукова победителем рейха. Но Рокоссовский был прав, говоря о его чудовищном самолюбии: этот его недостаток объясняет многие бесславные поступки Жукова во время войны, в отношениях с другими военачальниками, даже во время проведения крупных операций.

В своих «Воспоминаниях» он признаёт свою грубость и сожалеет о ней: «Меня упрекали в излишней требовательности, которую я считал непременным качеством командира-большевика. Оглядываясь назад, думаю, что иногда я действительно был излишне требователен и не всегда сдержан и терпим к проступкам своих подчиненных. Меня выводила из равновесия та или иная недобросовестность в работе, в поведении военнослужащего. Некоторые этого не понимали, а я, в свою очередь, видимо, недостаточно был снисходителен к человеческим слабостям»[170]. В разговоре с историком Виктором Анфиловым он более прямо выражается о своей резкости: «Малейшее упущение в работе или в поведении приводило меня в бешенство. […] Я действительно был не слишком терпим к человеческим слабостям»[171].