Город в законе: Магадан, триллер - Валерий Фатеев

Кажись, хитрый ли инструмент. Фанерный коробок, да гриф — тонкий и долгий, как лебединая шея с тремя тугими струнами. Но до того ладны и певучи были балалайки Прокофия, что из далеких сел приезжали за ними. Птицами выпорхнув из рук мастера, пели его балалайки на свадьбах и вечеринках, а то и на праздничных торжественных концертах.

Над тем, кто купил бы балалайку в магазине, а не заказал у Прокофия, просто бы посмеялись. На одно лицо, унылые, светложелтые казенные изделия рядом с дедовскими выглядели как девы-перестарки перед юными невестами. Дошло до того, что с фабрики этой приехал к деду сам ее главный технолог.

Он долго ощупывал, крутил, только что на зуб не пребывал очередную дедову работу: выспрашивал, как он клей варит, да дерево доводит, а потом прямо предложил ему ехать в город. Квартира, мол, и все, как положено, сразу.

Но и дед отказался тоже сразу.

— Э-э, милок, — сказал он, — ничего ты не понял. Я же по заказу работаю = для человека. Вот приходит он, а я уже прикидываю — какие у него руки, да характер, да манера играть. Люди разные и балалайки разные, оттого у меня интерес к ним не тупится.

— А гитару или скрипку сделать можете? — спрашивал технолог.

— Гитара, — штука нехитрая, — пускался в рассуждения дед. — Грудь у ей большая, настроить на любой голос можно. И не капризная, по этой же причине к дереву. А вот скрипка, скрипка… она особых хитростей требует. Но не было заказов, не было… не идет она в нашей местности. Как мандолина, кстати.

Гость уехал, намереваясь твердо перестроить фабрику на выпуск гитар, скрипок и мандолин исключительно, а деду, чтоб секреты его не пропали, пообещал подослать учеников.

Но приспел сорок первый и фабрику перестроили на выпуск ящиков для мин и снарядов, а дед Прокофий на фронт ушел вместе со своими тремя сынами.

После тяжелой контузии под Майкопом деда списали подчистую и на него-то оставила тогда дочь трехлетнего Савушку и на смертном ее одре поклялся дед Прокофий, что будет жить до тех пор, пока Савушка на ноги не встанет.

На отца к тому времени пришла уже похоронная бумага.

Но бумаге этой дед Прокофий не поверил, как не поверил и таким же извещениям о своих сыновьях. И Савушке пока ничего не говорил, благо еще гремела война, правда уже не на западе, а наоборот — на востоке, с японцами.

И надо же — по дедову сбылось. В сорок шестом вернулся отец. Без орденов, без трофеев, зато костыли — лакированные, кожей обитые — ни у кого в деревне таких нет! — привез.

Жалко, что недолго на них проходил. Маленькую, на год всего, дала ему отсрочку военная смерть.

А Савушка уже в школу пошел. Какой там двухэтажную — в колхозном правлении отгородили досками две комнаты, вот и вся школа. Но все равно — школа. И у деда заказы появились, и смотри-к, наладилась жизнь. Как солнышко тогда засветилось в душе Савушки и с каждым днем все теплее и светлее от него становилось. Не обходилось, понятное дело, и без тучек, но это так — тучка. Дунуло ветром и нет ее.

…Давно уже и деда нет, успокоился за деревянной оградкой кладбища рядом с дочерью — сдержал слово, до шестнадцати лет внука дотянул, и теперь солнышко Савушки- но не гаснет, а наоборот, ярче разгорается,

Вот квартира хорошая в совхозном доме, карапуз Тима носится маленьким вихрем по дорожкам и жена Лена — высокая, красивая, вообще одна такая в мире, хлопочет, накрывая на стол. Вот столярка его с деловитым гулом станков, запахом смолы, дерева, обитая серпантином стружек, наполненная голосами друзей и товарищей.

Вот сам, крепкий и здоровый, счастливый до неприличия, плотник высшего разряда, в следующем году будет сту- дентом-заочником в лесотехническом институте.

Что еще?!

Ощущение полноты жизни и счастья настолько сильны, что Савелий нет-нет, да и прижмет как в детстве пальцы к глазам.

И все вокруг, конечно, двоится, Тимка двоится, Лена двоится и эти две Лены встревоженным голосом спрашивают:

— Ты что, глаз засорил? Дай-ка посмотрю.

Не во сне, значит, взаправду счастье.

Но вот вчера приходит с работы Савелий и жена его, единственная в мире Лена, говорит:

— Давай разводиться, Тимонин. Не люблю я тебя.

На вас когда-нибудь потолок падал?

Однажды увязался Савушка с дедом на работу. Бригадир привел их на склад, показывает — там щиты нарастить, там балку подкрепить — ненадежна стала, изогнулась, как пузо у старого мерина.

А балку прямо на глазах и повело. Дед Савушку в охапку и вместе с ним к стене.

Бригадир отскочить не успел…

Ужас у Савушки остался еще и потому, что до того случая и дом, и стены, и потолок — все казалось ему несокрушимым, вечным. И первые дни Савушка даже спать не мог в комнате, на сеновал перебирался, благо август стоял.

И сейчас старый страх мутной волной качнулся в его душе.

— Ты чего это? — растерялся он. — Ну, задержались нынче, так лес привезли, а разгружать, сама знаешь, некому.

— Да причем тут это, — вздохнула Лена. — Ты хороший человек, но я другого люблю и… любила. Ты знаешь, кого.

Савушка поник головой. Так получилось, что однажды в первые ночи еще, жарко обнимая его, все на свете забыв, шепнула Лена:

— Вовка, милый, любимый…

Обнимала его, а представляла другого.

Пасмурными, новыми глазами взглянул он на Лену.

В другом свете предстали ее отлучки, недомолвки, приступы раздражительности и холодности. И сами собой вдруг легли на стол тяжелые кулаки.

— Савушка, — печально проговорила Лена.

— Уйди! — выдавил он.

И сразу по-другому повернулась жизнь.

Тимку забрала теща, а Савелий ночевал у друга. Боялся не совладать с собой.

Но Лена пришла к нему сама.

— Понимаешь, Савушка, — обычным голосом заговорила она и у него даже ноги дрогнули от близости, и от голоса ее и такого родного запаха волос. — Понимаешь, не хотят нас разводить, нет, говорят, оснований. Ты же больше знаешь, подскажи, как написать заявление.

— А ты что — маленькая? — вскинулся, — Напиши, что изменял, пьянствовал, денег не давал, издевался над вами с Тимкой.

И развернувшись, ушел.

Вот как сказал, так судья на суде и прочитала. Слово в слово. А Савелия и спрашивать не стали — известно, что такой тип скажет.

— Как же вы так могли, — пробился потом к ней Савелий, — ничего не проверив!

— Иди-иди, — не в шутку рассердилась та, а то я сейчас еще тебя за хулиганство!

Савушка домой приехал, в ванну залез и, дождавшись пока она наполнится водой, полоснул себя бритвой по левой руке. Хорошая у него бритва, трофейная от отца осталась, фирма "Золлинген".

Совсем не больно было Савушке.

Спасла его теща. Бог знает зачем приехала. Вызвала "скорую" — успели.

Через месяц совсем здоровым выписали Савушку.

Только солнышко его закатилось.

Но на месте его, свято место пусто не бывает, разгорелся огонек нехороший. Жег он и жег Савушку, и днем и ночью покоя не давал. Пытался вином заливать его Савушка, но огонек от вина еще пуще полыхал.

— Пропаду, — сказал себе Савушка. — Бежать надо.

Пришел за чемоданом в бывший свой дом. После того случая в первый раз.

Дома все оказались. Тима, увидев его, с радостным воплем прыгнул на руки.

— Папка, папка, ты где так долго был. Ты больше не уйдешь? Мама, не отпускай папу-лю…

Лена озлилась, а теща от расстройства чувств заплакала, она поступок дочери не одобряла.

Вытащил Савелий чемодан свой, еще из армии, дембель- ский, нехитрые пожитки собрал. А Тима помогает, от отца ни на шаг, плюшевого любимого медвежонка принес, не пожалел, отцу.

Кроме чемодана, взял еще Савелий балалайку дедову.

А перед тем как уйти, крепко провел ладонью по глазам. Комната, теща, Тимка, жена бывшая — ничего не двоилось.

— Значит, сон все это, — успокоил себя Савелий. — Просто сон.

И поехал, куда глаза глядят.

Что бы с вами было, дальние страны, без таких как Савелий Тимонин?

Редкое, очень редкое дело, чтобы благополучного строя человек отрывался от своих корней и катил в Мирный или на Сахалин, а то и на саму Колыму.

Зачем, спрашивается?

За длинным рублем… Нет, человек знающий в две минуты докажет вам, что нет его сегодня на Северо-Востоке, заработка, а коэффициент и надбавки — все уходят на фрукты-овощи и отпуска. И не просто уходят: уважающий себя северянин с берегов Черного моря без тысячи другой долгу не возвратится.

За романтикой… Так она давно уже понятие не модное и тем более не географическое. Еще говорят, правда, о романтике в профессии, в поиске, но даже самый безответственный болтун не осмелится приладить это слово к поселку Мустах, к примеру, на Колыме.

Какая там к черту романтика в этих унылых низких бараках, в глыбах желтого льда возле общественных уборных, в беспредельной снежной долине, насквозь продутой ветром и до звона выстуженной морозом… градусов, эдак, под шестьдесят.