Краткий миг - Варвара Рысъ

30

— Я рассказывала тебе, Богдан, — пояснила Прасковья, — это своеобразная орденская структура.

— То есть, иными словами, у власти находится монашеский орден, у которого нет собственности и чья исключительная цель — служение короне. Так? — уточнил Богдан.

— Ну, не короне, так у нас не говорится, скажем: государству, отечеству, народу. Желаешь быть собственником — становись предпринимателем, купцом. Это совершенно иной, и тоже уважаемый жизненный путь. Притом ограничения госслужащего распространяется и на семью. Кстати, слово «чиновник» у нас сейчас не употребляется. Мы говорим «государственный служащий» — как в Советском Союзе. Слово «чиновник» ассоциируется с тотальной коррупцией, воровством, распилами. Это слово просто отменено, стало неприличным. Удивительно, правда? Слово-то, казалось бы, при чём?

— Ну да, так бывает… — задумчиво проговорил Богдан. — После падения режима Муссолини из итальянского языка исчезло слово «Patria» — «Родина»: оно ощущалось связанным с павшим режимом, хотя существовало оно со времён древнего Рима. Заменили его словом «Страна» с большой буквы.

— Я тебе нынче утром это рассказывала, Богдан, про современных госслужащих, — напомнила Прасковья.

— Да… помню… Но ведь это должны быть особенные люди, — проговорил Богдан с недоверчивым изумлением.

— Ну да, особенные, — подтвердил Иван. — Преданные делу, которые служат ради чести, а не ради прибытка. При этом они, разумеется, вполне обеспечены с точки зрения житейских удобств. Их жалованье позволяет им вести вполне комфортабельный образ жизни, впрочем, без роскоши и без излишеств. У кого-то из них есть какая-то наследственная недвижимость, если нет — они вполне могут приобрести вполне качественное жильё, ездить отдыхать, как им нравится… Но они живут не этим.

— Я понимаю: честью. Но вы совсем не боитесь масштабного и массового предательства? Не боитесь, что эти люди, имеющие большую власть, прельстятся собственностью и захотят обменять власть на собственность, как это, сколь я понимаю, произошло в Советском Союзе? — Богдан явно хотел всё понять и уяснить.

— В Советском Союзе, я думаю, было всё не так однозначно. Но предательство в верхах — да, было, — согласился Иван.

— И вы не боитесь повторения? — настаивал Богдан.

— Ну, за всеми надо присматривать… Но я не понимаю, почему Вы, Богдан, не допускаете, что человек может служить именно, как Вы сказали, ради чести, ради Родины, ради славы, в конце концов, чтобы сделать большое дело. И при этом просто не стремиться ни к какому обогащению. Ну вот лично Вы желаете иметь большое имущество, стать подлинно богатым человеком? — ласково-терпеливо спросил он Богдана.

— Нет, это не моя тема, — улыбнулся Богдан. — Мои материальные притязания не распространяются дальше бытового комфорта.

— Ну вот, видите, одного такого особенного человека мы нашли. Второй такой человек сидит рядом с Вами. Это — Прасковья, которая даже отказалась от компенсации за квартиру в историческом здании в Центре, которую по закону получают все жильцы домов, изымаемых для государственных целей. Так вот Прасковья от компенсации отказалась. Мотивировала знаете чем? «Мне есть, где жить».

— Ну, Прасковья, безусловно, особенный человек — это я всегда знал, — Богдан мимолётно прикоснулся к её руке.

— Не спорю: особенный, — согласился Иван. — Но людей, не слишком привязанных к собственности и не стремящихся к обогащению — совсем не мало. Вы сами сказали, что Вы — один их них.

— Видите ли, Иван, — продолжал настаивать Богдан, — для того, чтобы человек не льстился на дорогие машины, яхты или пятизвёздочные отели, чтоб его этим невозможно было соблазнить, он должен вырасти в семье с традиционным достатком, где многие поколения — именно поколения — всё это имели, и достаток превратился во что-то неотъемлемое, необсуждаемое, вроде воздуха, которым дышат.

— Вы, как я понимаю, выросли в такой семье? — уточнил Иван.

— Да, в такой. Я из старинного служилого рода. Мои предки известны с шестнадцатого века, активно действовали в Тридцатилетней войне, и многие достигли высокого положения. Таких людей очень трудно купить: им просто нечего предложить. А вот человек из более низкого слоя довольно легко может соблазниться. Чтобы этого избежать, нужно иметь слой служилого дворянства, из которого черпаются люди власти. Но, как я понимаю, в современной России вопрос таким образом не ставится. Иными словами, в России сегодня конструируется власть, лишённая собственности и одновременно широко открытая и привлекающая людей из разных, в том числе и весьма демократических, слоёв. Так ведь?

Иван кивнул.

— А это, — продолжил Богдан, — на мой взгляд, содержит опасность масштабного предательства. Человек, выросший в скудости, ну пускай не в скудости, но в крайней скромности, вдруг открывает для себя возможность иметь виллу на Средиземном море, яхту, кабриолет, девиц без счёта, что там ещё есть на свете соблазнительного… Это кружит голову. — Богдан покрутил своей изящной рукой вокруг головы. — Так мне кажется. Собственно, это и случилось в Советском Союзе, сколь я понимаю. Впрочем, вопросами крушения Советского Союза занимается наш сын Мишка, историк, — сказал Богдан; Прасковье показалось — с застенчивой гордостью. — Посмотрим, что он нароет. Он рассказывал мне ужасные вещи, — Богдан поморщился словно от боли.

— И что же он Вам рассказал? — с интересом спросил Иван.

— Коммунистическая верхушка просто в очередь вставала, чтобы продаться давним, непримиримым врагам своего государства, — проговорил Богдан с наивным негодованием. — А когда государство рухнуло, никто из его бывших начальников не застрелился, никто не воззвал к борьбе — все принялись трудолюбиво стаскивать в норку обломки поверженной империи, которой они буквально вчера руководили. Для меня это абсурдно, безумно, непостижимо. Даже отдалённо не могу представить себе, например, своих родителей в этой роли. Нет, не могу, при всём напряжении воображения. — Он судорожно покрутил головой.

— А что бы сделали Ваши родители? — мягко спросил Иван.

— Очевидно, боролись бы, — воскликнул Богдан то ли с болью, то ли с возмущением. — Как? По-разному, глядя по обстоятельствам. В предельном случае погибли бы с пистолетом в руке.

— А родители Ваши живы? — спросила Галчонок.

— Нет, — покачал головой Богдан. — Никаких родственников у меня нет.

— Плохо, когда ребёнок один, — поучительно произнесла Галчонок. — Вот я своих детей уговаривала-уговаривала побольше потомства завести, а получился только один внук. Морока, конечно, от них, от детей, но и без них плохо.

— Да, плохо, — согласился Богдан; Прасковье показалось, что не формально, искренне согласился. — А какого возраста Ваш внук?

— Тринадцать, самый трудный возраст. Он скоро должен сюда приехать: у него занятие по английскому, а оттуда — прямо к нам. С этим английским — беда. Не хочет учить: скучно, говорит.

— Ну, в тринадцать вполне можно хорошо знать хотя бы один иностранный язык, — бестактно заметил Богдан.

— Послушай, Богдан, — вмешалась Прасковья, — не все же такие талантливые к языкам, как ты. Галя, этот