Странница - Сидони-Габриель Колетт

Я не отдыхаю. Я хочу заставить себя думать, но мысль сопротивляется, рвётся из головы, бежит по световой дорожке, которую ей прокладывает упавший на балкон солнечный луч, и вот уже прыгает где-то там, на крыше, мозаично выложенной зелёной черепицей, то и дело задерживаясь на своём пути, чтобы поиграть с каким-то отсветом или с тенью облаков… Я борюсь, я себя подстёгиваю… Потом на минуту сдаюсь и начинаю всё снова. Из-за таких поединков у изгнанников моего толка глаза всегда так широко раскрыты, и им так трудно отвести взгляд от невидимой приманки. Унылая гимнастика души одинокого существа…

Одинокая! Мне ли так думать, ведь мой возлюбленный зовёт меня и готов отвечать за меня всю жизнь?

Но я знаю, что это значит – «вся жизнь». Ещё три месяца тому назад я произносила эти ужасные слова «десять лет», «двадцать лет», не понимая, что говорю. Теперь пора понять! Мой возлюбленный предлагает мне свою жизнь, свою непредсказуемую и щедрую жизнь молодого человека, которому около тридцати четырёх лет, как и мне. Он не сомневается в моей молодости, он конца не видит – моего конца. Его ослепление отказывает мне в праве меняться, стареть, в то время как каждое мгновение, прибавленное к тому, которое уже прошло, отнимает меня у него…

Сейчас я ещё обладаю всем, что надо, чтобы его удовлетворить, более того, ослепить. Я могу сменить своё лицо, как меняют маску: у меня в запасе есть другое, куда прекрасней, которое он однажды видел… и я раздеваюсь, как другие наряжаются, потому что я научилась, – я ведь перед тем, как стать танцовщицей, служила Таиланди моделью, – преодолевать все опасности, подстерегающие обнажённую натуру, двигаться голой, пользуясь светом, как драпировкой. Но… сколько лет это моё умение будет меня защищать?

Мой друг предлагает мне своё имя и своё состояние вместе со своей любовью. Что и говорить, мой хозяин Случай хорошо делает своё дело и хочет разом вознаградить меня за мою веру в него, за мой культ. На это и надеяться было невозможно, это безумие, это… боюсь, это чересчур!

Дорогой хороший человек! Он с нетерпением будет ждать мой ответ, караулить приход почтальона вместе с Фосеттой, которой нравится играть в хозяйку замка, кататься на автомобиле и бегать вокруг верховых лошадей… Его радость увеличивается ещё от наивной, но естественной гордости, что он, достаточно шикарный господин, подымает до себя и водворяет на террасу Сен-Неве актрисулю из кафешантана, вытащив её из подвалов «Амп-Клиш'а».

Дорогой, дорогой героический бур-жу-а!.. Почему он не любит другую? Как эта другая смогла бы сделать его счастливым! А вот я, как мне кажется, – я никогда не смогу…

Если бы дело было только в том, чтобы отдаться ему! Но сладострастием вопрос не исчерпывается…

В бескрайней пустыне любви сладострастие имеет очень маленькую, хоть и жгучую территорию, такую пылающую, что сперва кроме неё ничего не видно. Но я не невинная девушка, чтобы ослепиться её пламенем. Вокруг этого неровного огня притаилась опасность, там царит полная неизвестность. Что я знаю о человеке, которого люблю и который меня хочет? Когда мы поднимемся после коротких объятий или даже долгой ночи, надо будет научиться жить друг возле друга. Он будет мужественно скрывать свои первые разочарования, а я – свои, из гордости, из жалости, а главное – потому, что их ждала, боялась, потому, что я их узнаю… Я вся сжимаюсь, когда он называет меня «моё дорогое дитя», вся дрожу, видя некоторые его жесты, такие знакомые, слыша некоторые узнаваемые интонации… Что за армия привидений караулит меня за занавесками ещё не открытой постели?..

…На крыше из зелёной черепицы уже нет солнечных бликов. Солнце передвинулось, и небесное озеро между двумя рядами неподвижных облаков, ещё недавно бывшее лазорево-синим, постепенно бледнеет, становится сперва бирюзовым, а потом цвета зелёных лимонов. Мои руки, опиравшиеся о спинку кресла, и мои согнутые ноги затекли. Неплодотворный день подходит к концу, а я ещё ничего не решила. Ничего не написала, но не смогла вырвать из своего сердца того необозримого движения, того гневного импульса, которым я прежде безоговорочно подчинялась, считая их чуть ли не «божественными».

Что делать?.. Сегодня – написать краткое письмо, потому что уже мало времени, и солгать…

«Мой дорогой, сейчас уже почти шесть часов, весь день я провела в борьбе с ужасной мигренью. Жара здесь такая, – она навалилась внезапно, – что я просто стону от неё, но как Фосетта у чересчур жаркого огня, безо всякого злопамятства. А тут ещё Ваше письмо!.. На меня обрушилось сразу слишком много солнца, слишком много света, небо – Вы перегрузили меня своими дарами. Сегодня у меня хватает сил только на то, чтобы вздыхать: „Это слишком!..“ Такой друг, как Вы, Макс, и много любви, и много счастья, и много денег… Вы считаете, что я настолько сильная, что могу всё это выдержать? Правда, обычно я бываю сильной, но не сегодня. Дайте мне время… Вот Вам моя фотография. Я получила её из Лиона, где Баралли сделала этот мгновенный снимок. Я кажусь себе на нём чересчур загорелой, чересчур коротышкой, чересчур напоминающей потерянную собаку из-за этих нелепо скрещённых рук и какого-то побитого вида. Скажу честно, мой любимый друг, этой невзрачной страннице как-то не под стать тот избыток чести и благ, кои Вы ей сулите. Она смотрит в Вашу сторону, и её недоверчивая лисья мордочка как бы говорит: „И всё это мне? Вы уверены?“

Прощайте, мой дорогой друг. Вы лучший из мужчин и достойный лучшей из женщин. Не жалеете ли Вы, что выбрали всего-навсего

Рене Нере?»

Итак, я располагаю сорока восемью часами…

А теперь мне надо торопиться! Одеться, причесаться, поужинать у Бассо, на террасе, где не утихает свежий ветерок и пахнет лимоном и мокрыми мидиями, отправиться в «Эльдорадо» по улицам, залитым розовым электрическим светом, – одним словом, оборвать наконец хоть на несколько часов ту нить, что всё время тянет меня туда, назад, и не дает передышки.

Ницца, Канны, Ментона… И всюду меня сопровождает мука, которая становится всё неотступней. Она такая живучая, такая постоянно присутствующая, что я порой боюсь увидеть на раскалённом булыжнике мостовых, где гниют в солнечных лучах банановые шкурки, или на молу, сложенном из блоков песчаника, рядом с моей тенью – её тень… Моя мука тиранит меня, она стоит между мною и радостью жить, мешает созерцать мир вокруг меня, глубоко дышать… Как-то ночью мне приснилось, что я уже не люблю, и в ту ночь я отдыхала, освобождённая от всего, будто в нежных объятиях смерти…

На моё уклончивое письмо из Марселя Макс ответил спокойным и счастливым письмом – там не было ни одной помарки, – в котором благодарил меня, а любовь свою выражал куда более спокойным и уверенным тоном, нежели раньше, гордился тем, что отдаёт мне всё, но взамен получает ещё больше, одним словом, письмо, после которого мне должно было начать казаться, будто я ему написала: «В такой-то день, в такой-то час я – Ваша и мы вместе уедем…»