Любовь и Тьма - Исабель Альенде

Хосе жил в такой же, как у многих других, лачуге, только, может быть, она была попросторней: ему приходилось оказывать и канцелярские услуги при решении мирских и духовных вопросов своей отчаявшейся паствы. Помимо Франсиско, тут поочередно работали адвокат и врач — помогали жителям в разрешении конфликтов, пытались лечить болезни и отчаяние, но оба зачастую ощущали свою бесполезность: не было решения тому множеству проблем, с которыми они сталкивались.

Когда Франсиско приехал, брат, одетый в рабочие штаны и с тяжелым чемоданчиком в руках, собирался уходить по делам. Убедившись, что они одни, Франсиско открыл сумку. Пока священник, временами бледнея, рассматривал фотографии, Франсиско рассказал ему всю эту историю, начиная с Еванхелины Ранкилео и ее припадков падучей — об этом Хосе кое-что узнал, когда помогал искать девочку в морге, — и кончая минутой, когда к его ногам скатились останки, снимки которых он держал в руках. Он не упомянул лишь имени Ирэне Бельтран, чтобы ее не коснулись возможные последствия.

Хосе Леаль выслушал все до конца и долго молчал, глядя в пол и словно над чем-то раздумывая. Франсиско догадался, что он пытается взять себя в руки. В молодости любое злоупотребление, несправедливость или злодейство действуют как удар током, а от гнева темнеет в глазах. Закалив характер за годы священнослужительства и выработав силу воли, Хосе находил в себе силы, чтобы справиться со своими порывами, а методично воспитанное в себе смирение позволяло ему принимать этот мир как несовершенное творение, где Бог подвергает испытанию наши души. Наконец он поднял голову. Его лицо вновь обрело спокойное выражение, и голос звучал ровно.

— Я поговорю с Кардиналом, — ответил он.

— Да сохранит нас Господь в битве, которую мы вынуждены начать, — сказал Кардинал.

— Да будет так, — добавил Хосе Леаль. Прелат снова взял в руки фотоснимки и, держа их за края, стал смотреть на грязные лохмотья, впадины глазниц, скрученные руки. У людей, которые его не знали, Кардинал вызывал удивление. Издалека, на публичных выступлениях, на экранах телевизоров и во время мессы, Кардинал, облаченный в расшитые золотом и серебром одеяния и сопровождаемый свитой священников, выглядел статным и импозантным. На самом же деле это был низкорослый, коренастый, неуклюжий человек с грубыми крестьянскими руками; он говорил мало и всегда несколько резко, но скорее из робости, чем из отсутствия вежливости. Его мирный характер особенно проявлялся в присутствии женщин и на общественных собраниях; напротив, во время церковной службы никто бы не сказал о его смиренности. У него было мало друзей: опыт научил его, что на этом посту осторожность — самое необходимое достоинство. Те немногие, кому удавалось попасть в число его близких друзей, утверждали: он был радушен, что всегда отличало выходцев из села Он происходил из многодетной провинциальной семьи. От родительского дома в его памяти сохранились воспоминания о великолепных обедах: огромный стол, за которым сидела дюжина его братьев, выдержанные вина — их разливали во дворе и хранили в погребе годами. У него навсегда осталась страсть к наваристым овощным супам, пирогам из кукурузной муки, вареной курице, тушеным моллюскам и особенно — к домашним пирожным. Обслуживающие его резиденцию монахи усердно переписывали рецепты его матери и носили ему в столовую блюда его детства Хосе Леаль никогда не хвастался тем, что заслужил его дружбу: они были знакомы по работе в викарии, где им часто приходилось встречаться, — их объединяло сострадание к людям и желание донести человеческую солидарность до тех, кого Божественная любовь, казалось, оставила Всякий раз, когда Хосе Леаль видел его, он испытывал замешательство, как при первой их встрече: ему виделся человек с благородной осанкой, а не этот крепкий старик, похожий скорее на сельского жителя, чем на выдающегося деятеля Церкви. Хосе восхищался им, но остерегался это показывать: Кардинал терпеть не мог никаких восхвалений. Намного раньше, чем остальные граждане страны смогли оценить его по достоинству, Хосе Леаль стал свидетелем его мужества, воли и ловкости, которые проявились в борьбе с диктатурой. Ни развязанная против него враждебная кампания, ни брошенные в тюрьмы священники, ни предупреждения из Рима — ничто не заставило его отказаться от своих намерений. Глава Церкви взвалил на свои плечи бремя защиты жертв нового порядка, в интересах преследуемых действовала и его могущественная организация. Если ситуация становилась опасной, он менял тактику, опираясь на две тысячи лет осторожности и знания властей. Так удалось избежать открытого противостояния представителей Христа и представителей Генерала Иногда казалось, что Кардинал отступает, но вскоре выяснялось, что это был временный политический маневр. Он ни на йоту не отклонялся от своей задачи, которая состояла в защите вдов и сирот, помощи узникам, подсчете убитых и, когда это было возможно, — замене суда милосердием. По этим и многим другим причинам Хосе считал его единственной надеждой в разоблачении тайны Лос-Рискоса.

И вот он в кабинете Кардинала На массивном столе старинного дерева в лучах яркого солнца, падающих из окна, четко вырисовывались фотографии. В окно Хосе видел только прозрачный весенний небосвод и кроны столетних деревьев. Комната была обставлена темной мебелью и книжными полками. На стене висел лишь крест, сделанный из колючей проволоки, — подарок узников одного из концентрационных лагерей. На столике с колесиками был накрыт чай в больших фаянсовых чашках, со слоеными булочками и джемом, присланными из монастыря кармелиток. После чая Хосе Леаль собрал фотографии и положил их в свой чемоданчик водопроводчика. Кардинал нажал на кнопку звонка, и сразу появился секретарь.

— Пожалуйста, сегодня же вызовите ко мне людей, указанных в этом списке, — велел он, передавая секретарю листок, где его рукой был написан ряд фамилий. Секретарь вышел, и священнослужитель снова повернулся к Хосе. — Как до вас дошла эта история, падре Леаль?

— Я вам уже говорил, Ваше Преосвященство. Это тайна исповеди, — улыбнулся Хосе, давая понять, что не хочет об этом говорить.

— Если полиция решит вас допросить, ее не удовлетворит этот ответ.

— Придется рискнуть.

— Надеюсь, что в этом не будет необходимости. Насколько я помню, дважды вас задерживали, не так ли?

— Да, Ваше Преосвященство.

— Вы не должны привлекать к себе внимания. Лучше, на мой взгляд, вам сейчас на рудник не ездить.

— Меня это дело очень заинтересовало, и я хочу дойти до конца, с вашего позволения, — возразил, покраснев, Хосе.

На несколько секунд старец задержал на нем пристальный взгляд, пытаясь разгадать глубинные причины, которые движут этим молодым падре. Проработав с ним не один год, он считал Хосе ценным сотрудником канцелярии викарии, где требовались сильные, храбрые люди с благородным сердцем, как этот одетый по-рабочему человек с чемоданчиком, содержащим свидетельства злодеяний. Этот взгляд говорил о том, что Кардиналом двигало не любопытство или высокомерие, а желание докопаться до истины.

— Будьте осторожны, падре Леаль, я говорю не только о вашей личной безопасности, но и о положении Церкви. Мы не хотим войны с правительством, вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, Ваше Преосвященство!

— Приходите сегодня после обеда на совещание, которое я назначил. С Божьего позволения, завтра вы вскроете этот рудник.

Поднявшись с кресла, Кардинал проводил гостя до двери; старец шел медленно, опираясь на сильную руку этого человека, выбравшего, как и он, трудную миссию — любить ближнего больше, чем самого себя.

— Идите с Богом, — попрощался с ним старец, энергично пожав ему руку раньше, чем тот наклонился, чтобы поцеловать прелату перстень.

Когда наступил вечер, в кабинете Кардинала собралась группа избранных лиц. Этот факт не остался незамеченным Политической полицией и службами государственной безопасности, которые лично информировали Генерала, не осмеливаясь, однако, помешать этому собранию в силу четких инструкций, рекомендующих избегать конфликтов с Церковью: черт бы их побрал, этих проклятых преподобных, вечно суют свой нос туда, куда не следует, почему бы им не заняться спасением души, а нам пусть останется правительство? Оставьте их в покое, а то опять поднимется шум, сказал, вне себя от бешенства, Генерал, но разузнайте, что они там говорят, чтобы мы успели наложить повязку раньше, чем вскроется рана, до того, как эти несчастные начнут петь пасторали с амвона и гадить на нашу родину, и тогда мне ничего не останется, как проучить их, хотя мне это совсем не улыбается: я правоверный католик римско-апостольской Церкви. С Богом воевать не намерен.

Но в этот вечер полицейские так и не узнали, о чем шла речь, несмотря на закупленные на библейской земле микрофоны, способные за три квартала уловить вздохи и прерывистое дыхание влюбленной пары в отдаленном отеле; несмотря на прослушивание всех телефонов, чтобы знать все до последнего намерения каждого, кто невнятно пробормотал что-либо в этой огромной тюрьме, величиной с территорию страны; несмотря на внедренных в епископскую резиденцию агентов, под видом дезинсекторов, занимающихся травлей тараканов, раздатчиков на складах, садовников и даже хромых, слепых и эпилептиков, которые просят у дверей милостыню и благословение у каждого идущего мимо человека в сутане. Службы безопасности приложили максимум усилий, но выяснили только, что лица, указанные в этом списке, заседали за закрытыми дверями несколько часов, мой Генерал, потом вышли из кабинета и направились в столовую, где им подали бульон из моллюсков, тушеную телятину с картосрельным гарниром и петрушкой, а на десерт… ближе к делу, полковник, не пудрите мне мозги кулинарными рецептами, а говорите, о чем шла речь. Не имею ни малейшего понятия, мой Генерал, но, с вашего позволения, можем допросить секретаря. Не будьте идиотом, полковник!