Не отступать! Не сдаваться! - Александр Лысёв

Они. Говоря «они», Егорьев автоматически причислял к разряду изменников и Синченко. «Гордыев, понятное дело, подлец, — думал лейтенант, — но Иван, Иван-то зачем это сделал?»

Тут же вспомнилась Егорьеву заброшенная лесная дорога, изуродованные трупы с оторванными воротниками.

«Он остался, чтобы мстить, — подумал Егорьев о Синченко. — Но если он прав, то, выходит, на неверном пути я?»

Егорьев поморщился, сдвинул брови к переносице. Ох уж эти мысли-мысли! И в ту же секунду по ушам будто хлестнул обрывок фразы Гордыева: «…превращение людей в животных, в винтиков».

«Мне в тягость мои мысли, я хочу не думать ни о чем, а не есть ли это, как сказал Гордыев, полнейшая деградация, — с внезапным ужасом выплыло вдруг в мозгу Егорьева, — Как, однако, просто и легко быть «винтиком», но сохранять при этом хоть каплю человеческого достоинства, чувствовать себя человеком невозможно… Боже мой, надо либо окончательно потупеть, чтобы считать это за жизнь, либо… — Егорьев мысленно пришел в замешательство. — Либо избрать путь Гордыева? А как же такие понятия, как Родина, долг? Нет, так, как они, нельзя, это подло, низко. Тогда как же Синченко? Он что — подлый, низкий? Тогда что же означают эти трупы на лесной дороге?»

Однако назвать Синченко подлым и низким Егорьев при всех обстоятельствах не мог, а виденное им на дороге не что иное, как преступление, другого слова, без сомнения, быть не может. И Егорьев служит этой власти, совершившей преступление. Так кто же подлый и низкий?

«Не верю, не могу поверить, что вся наша система ставит задачу превращения народа в животных, в «винтиков», — твердил мысленно Егорьев.

Но доказательства — вот они: преступление.

«Гордыев говорит, что хочет благоденствия народа, — снова размышлял Егорьев, — а разве не такую задачу преследует нынешняя власть? Хотя ведь сам ему доказывал, что цель не может оправдывать средства. А нынче только и применяются, что насилие да жестокость. Да и не только сейчас — если вдуматься, то всегда применялись. Значит, это тоже подло и не достойно человека… Так неужели нужно делать все же выбор между тем, через что перешагнуть: через Родину и долг или… или через трупы на лесной дороге?… Но и предательство — не путь к достижению этого благоденствия. Мир жесток, и в нем не место какому-то гуманизму, во всяком случае, сейчас, когда идет война — явление, видимо, из ряда вон выходящее. Но, с другой стороны, если о гуманизме не рассуждать сейчас, то когда же? Так можно и не заметить, как в тебе не останется человека… Так как же быть?… Замкнутый круг, замкнутый круг, и какого черта я в него полез…»

Егорьев зажмурился, и вдруг снова перед ним предстал волк. Он спокойно сидел и, облизываясь, словно ждал, к чему же придет в своих рассуждениях Егорьев.

«Не дождешься, я тебе ничего не отвечу», — мысленно сказал волку лейтенант, и тот, поднявшись, потрусил прочь. На мгновение волк остановился, повернул голову в сторону Егорьева, и пасть его вновь исказилась, как в тот раз, в дьявольскую улыбку.

Егорьев зажмурился, открыл глаза — и волк исчез…

— Товарищ лейтенант! — просунулась в дверь землянки голова вестового. — Вас просят к себе товарищ ротный командир…

43

Когда Егорьев вошел в блиндаж к ротному, там уже находился комбат.

— Вот, — указуя на поднявшего в приветствии руку к виску Егорьева, сказал ротный комбату. — Он у нас человек новый, здесь все равно еще пока не освоился — он и сопровождать будет. С остальными я сработался уже, а его возьмите.

— Ну что ж, я предоставлял выбор вам и возражать не буду, — согласился комбат. — Выезжаем сейчас же. — Последнее было обращено уже к Егорьеву.

— У меня взвод, — хотя и не зная, куда и зачем ему предстоит ехать, но все-таки считая своим долгом напомнить, сообщил Егорьев.

— Об этом не беспокойтесь, — повернулся к Егорьеву ротный. — Необходимые распоряжения я уже отдал. Так что езжайте смело.

— В чем будут состоять мои обязанности? — осведомился Егорьев.

— Лишь исполнять мои приказания, — пояснил комбат, майор по званию. — Впрочем, может так случиться, что вы и не понадобитесь…

Егорьев и майор вышли и, покинув траншеи, добрались по полю до дороги, где их уже ожидал мотоцикл с коляской. Так ничего толком и не разъяснив Егорьеву, майор приказал лейтенанту сесть позади водителя, сам забрался в коляску, и машина рванулась, что называется, с места в карьер, попылив по проселочной дороге…

Ехали долго, часа два, и Егорьев порядочно наглотался пыли, пока достигли конечного пункта движения. Прибыли в какой-то крохотный уездный городок, ныне райцентр. Городок был почти весь разбит и сожжен, мотоцикл, подкатив к одному из немногих уцелевших каменному одноэтажному дому, остановился. Майор проворно выпрыгнул из коляски, приказал всем обождать здесь. В здании он пробыл недолго, каких-то полчаса, и, вернувшись с довольным, почти сияющим видом, улыбаясь, сказал Егорьеву:

— Вот видите, вы и не понадобились. Извините, что уж заставил вас немного прокатиться.

В обратный путь летели на бешеной скорости, только мелькали по обеим сторонам дороги поля, овраги, перелески…

Примерно через полтора часа езды впереди неожиданно послышалась ожесточенная орудийная стрельба. Майор встревожился, приказал гнать еще быстрее. Водитель до упора выжимал ручку газа, и Егорьев, хотя тоже был взволнован происходящим впереди, стал уже более опасаться автокатастрофы, нежели артиллерийской канонады. И как в воду глядел лейтенант: надсадно ревя перегревшимся мотором, мотоцикл съехал в узкую, но глубокую лощинку, выбираясь из которой налетел передним колесом на лежавший поперек дороги булыжник продолговатой формы. Машина подскочила, разворачиваясь боком, руль выбило из рук водителя, и ничего бы не случилось, будь поменьше скорость. Но увы — на полном ходу мотоцикл подлетел, переворачиваясь в воздухе вверх колесами. Егорьева сорвало с заднего сиденья, швырнуло на обочину. Мотоцикл же, грохнувшись сиденьями вниз, покатился, перевертываясь, обратно в лощинку. Егорьев, вскочивший на колени, успел еще увидеть, как замелькали, еще и еще, коляска, трубы глушителей, крутящиеся в воздухе колеса, руки с растопыренными пальцами. Через несколько секунд все остановилось там, внизу, и мотоцикл, издав громкий хлопок, загорелся, обнимая бензобак ярким алым пламенем.

Егорьев подбежал к разбившейся перевернутой машине, увидал водителя. Он лежал, до пояса придавленный сиденьем, так, что можно было видеть лишь верхнюю часть туловища. Голова его была окровавлена, шея свернута набок, застыв в неестественном положении, — он был мертв. Егорьев обошел мотоцикл, поглядел на все еще вращающееся с монотонно повторяющимся скрипом поднимаемого колодезного журавля колесо коляски, попытался заглянуть под люльку. Начал было переворачивать машину, но, увидев видневшиеся из-за борта недвижимые ноги майора в яловых сапогах и вспомнив, что, становясь на колеса, мотоцикл неминуемо окончательно изуродует тело водителя, Егорьев отказался от своей затеи. Оставив все как есть, лейтенант пошел прочь от этого места, туда, где раздавалась, помимо артиллерийской, уже и ружейная пальба…

Егорьев шел по полю к небольшому перелеску, с другой стороны к которому с каждой минутой все приближался и приближался шум боя. Идти становилось тяжело: нечувствовавшаяся в первый момент находившимся в состоянии шока лейтенантом боль теперь давала о себе знать — при падении Егорьев все же здорово ушибся. Особенно саднило содранное колено, побаливали локоть, что-то защемилось в позвоночнике и теперь тупо ныло.

Лейтенант вошел в перелесок, пригибаясь, стал пробираться между деревьями. Через несколько минут он уже был на противоположной стороне. Раздвинув ветки, поглядел Егорьев вперед: всего в нескольких стах метрах бежали прямо к опушке наши солдаты. Чуть поодаль, за ними, в густом облаке пыли можно было различить очертания танков. От дороги, наискосок, двигались по полю бронетранспортеры, кроша из пулеметов разрозненную, безумную толпу — и бронетранспортеры, и танки были немецкие.

Егорьев пришел в ужас от увиденного, заметался, задергался на месте, не зная, что ему делать, куда деваться, и вдруг резко и отчетливо прозвучали совсем рядом слова команды:

— Пулеметчики! К стрельбе то-о-овьсь!…

Ответом было дружное лязганье металлических затворов.

Словно невидимая сила подбросила Егорьева — продравшись через колючий кустарник, он выбрался на небольшую поляну и в ту же секунду замер с округлившимися, расширившимися глазами: вдоль поляны была прорыта траншея. Человек с одной шпалой в каждой из малиновых петлиц, одетый в светло-серую гимнастерку, стоял на невысоком бруствере, сжимая в руках револьвер. Такие же светло-серые фигурки затаились в траншее, изготовившись к стрельбе.