Без срока давности - Владимир Бобренев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На стол Меркулову легла докладная, где, слегка приукрасив подправленной статистикой свои заслуги, Могилевский объявлял о серьезном «научном» прорыве в исследованиях по «проблеме откровенности». Генерал, понятное дело, обрадовался. Он проявил нескрываемый интерес к новому достижению начальника лаборатории в области токсикологии. Тотчас вызвал к себе руководителя 2-го управления генерала Федотова, предложил подключиться и продолжить «перспективное» исследование, подкрепить науку практикой.
— Выделяю вам, товарищ Федотов, в помощь сразу пятерых следователей, — объявил Меркулов. Но, видимо все-таки усомнившись в объективности рапорта об успехах лаборатории, уточнил: — Испытания будете проводить сразу по трем направлениям: с сознавшимися преступниками, с несознавшимися и такими, которые частично признали свою вину. Только после этого можно будет обнародовать результаты и приступать к практическому использованию изобретения Могилевского.
— Ясно, товарищ Меркулов.
— Надо досконально убедиться, насколько состоятельны предположения товарища Могилевского о возможности получения правдивых показаний без использования традиционных, так называемых особых методов воздействия.
— Да, резиновые палки и примитивный мордобой заставят любого подписать все, что сочинят следователи и опера, но до правды добраться позволяют далеко не всегда, — согласился Федотов, откровенно разговаривая с начальником о царящих в ведомстве пыточных порядках. — Нас теперь гораздо больше интересует подлинная информация, а не примитивные самооговоры.
— Это точно. И вот еще одно замечание, — поймал новую мысль Меркулов. — В эти исследования на «откровенность» никого не посвящать. Даже из числа сотрудников лаборатории. Пускай этот Могилевский возьмет с собой одного-двух самых доверенных ассистентов, и хватит. А то еще и опозоримся. Такое, к сожалению, на моей памяти случалось не один раз.
Федотов довел требование начальства до Могилевского. Тот взял себе в помощники Хилова и Наумова. Эксперименты решили проводить вне стен лаборатории. Особая засекреченность работы не позволила докопаться до сколь-нибудь систематизированной информации об этих исследованиях. Известно лишь, что чаще всего опыты организовывались либо в кабинете генерала Л. Ф. Райхмана, либо в следственной части по особо важным делам 2-го управления, выделившегося из НКВД самостоятельного Наркомата государственной безопасности. Могилевский, судя по всему, сделался и там своим человеком.
Как-то генерал Федотов представил Могилевскому заключенного, личность которого показалась начальнику лаборатории знакомой. Он долго напрягал память, силясь без подсказки вспомнить «пациента», как вдруг тот, увидев, что оказался наедине с человеком в белом халате, представился:
— Я Чигирев. Понимаете, тоже доктор, только занимался партийной работой.
Могилевский неожиданно узнал в Чигиреве того самого ненавистного ему секретаря парткома санитарнохимического института, который особенно досаждал ему своей постоянной подозрительностью, интересуясь историей с секретными материалами и исключением из партии. Своими расспросами и придирками он в те годы изрядно попортил Григорию Моисеевичу нервы. Мир тесен. И вот перед начальником лаборатории стоял сломленный, перепуганный насмерть человек, уже по всей форме прошедший обработку спецов из следственного управления и готовый наговорить на себя что угодно.
— Ну что, Чигирев, добился своего? — язвительно спросил Могилевский.
— Так точно, я своего добился.
— И чего же, если не секрет, ты добился? Выловил шпиона?
— Кто выловил? Я вас не понимаю…
— Ты меня-то хоть помнишь, Чигирев? Мы с тобой были когда-то очень хорошо знакомы. И вел ты себя по отношению к моей персоне как самая последняя скотина!
— Не припоминаю, чтобы мы с вами встречались, товарищ…
— Для тебя я вообще-то гражданин, а не товарищ. Но в качестве исключения, позволяю тебе называть меня товарищем. Даже коллегой, если хочешь.
— Простите, а почему меня привели к врачу? Или, может, вы выступаете в каком-то неизвестном мне, скрытом качестве?
— Одной ногой в могиле стоишь, а все выведываешь. Опоздал. Настучать на меня уже не удастся. Ну а насчет качества — доктор я. Только, сам понимаешь, тюремный. — Могилевский продолжал пристально разглядывать этого бледного, с ежиком на голове, в замусоленной казенной одежонке арестанта. В свое время у Чигирева был небольшой животик, лицо лоснилось от складок жира. Теперь перед ним стоял обыкновенный перепуганный доходяга, не вызывавший даже жалости. — Скажи, Чигирев, почему ты в спецодежде. Тебя осудили?
— Нет, товарищ, простите, гражданин начальник. Не осудили, но уже почти полгода сплю на тюремных нарах. От фронта освободился по брони. Но, видать, все равно от смерти не спастись. Крадется за мной, преследует.
— Что же ты натворил?
— Мало ли что… Но точно и сам разобраться не могу. Вызывают вот постоянно на допросы, спрашивают и днем и ночью про связи с заговорщиками. Обвиняют, бьют, стращают… Требуют назвать соучастников из НКВД. А кого я им могу назвать, если всю память отшибло. Никого я здесь не знаю. Вот вы хоть и говорите, что хорошо знали меня, но я вас никак не могу признать. Даже лицо ваше мне кажется совершенно незнакомым. Простите, может, посодействуете в оправдании меня перед советской властью? Сами же сказали, что хорошо меня знаете. Я ведь никак не мог быть заговорщиком. Может, назовете мне свою фамилию, чтобы я мог на вас сослаться…
Григорий Моисеевич вздрогнул. Последние слова арестанта сильно его испугали. Хорошо, что хоть не назвался этому типу. Чего доброго, указал бы на него: вот, мол, это единственный человек из НКВД, с которым я был знаком. Попробуй тогда отговориться.
Разговор прервался приходом в кабинет следователя. К Могилевскому тут же вернулось рабочее состояние. Он уже забыл о разговоре со своим давним недоброжелателем. Теперь все его мысли сосредоточились на эксперименте.
— На что жалуетесь, арестованный? — нарочито официальным тоном обратился Могилевский к Чигиреву.
— Слабость, доктор, плохой аппетит, бессонница…
От Григория Моисеевича не укрылось, как внезапно побледнел «пациент», увидев следователя, и превратился в покорное, безропотное существо. Руки у него задрожали, и он спрятал их под стол. На лбу выступила испарина. Бедняга, видимо, решил, что сейчас его снова начнут бить.
— Ну с этими неприятностями мы постараемся справиться. Не будете ли возражать, если для начала сделаем вам небольшой укольчик?
— Людям в белых халатах я всецело доверяю.
— Вот и прекрасно. Будьте любезны, оголите левую руку…
Могилевский решительно отошел к окну, достал из портфеля пузырек с бесцветной, прозрачной жидкостью. Потом проткнул иглой резиновую пробку и наполнил шприц. Предназначавшаяся Чигиреву доза и концентрация токсина в растворе была не больше расчетно допустимой для эксперимента «на откровенность». Едва палец Могилевского нажал на поршень, как из иглы брызнула тонкая струйка. Следователь с некоторым страхом наблюдал за манипуляциями доктора, точно представлял себя на месте арестанта.
— Заключенный, подойдите ко мне и заверните левый рукав как можно выше. До самого плеча.
— Пожалуйте. — Чигирев доверчиво протянул специалисту из НКВД обнаженную до плеча руку.
Могилевский отработанным приемом резко воткнул иглу в вену, выпустил туда содержимое шприца.
Извините за неудобства. Придется немного посидеть в этом кресле.
Григорий Моисеевич показал Чигиреву на стоявшее в углу глубокое кожаное кресло с высокими подлокотниками. Худой, невысокого роста бывший секретарь парткома в нем почти утонул. Он прикрыл глаза и спустя минуту полностью отключился, потеряв сознание.
— Теперь наша задача не пропустить момент, когда пациент начнет просыпаться и приходить в себя. Это произойдет примерно через час. — Могилевский вытащил из кармана часы «Мозер» на серебряной цепочке, которые на день рождения подарил ему комендант Блохин, и положил на стол. — Тогда можем приступить к допросу заключенного.
— Мне, товарищ Могилевский, остается на правах гостеприимного хозяина кабинета предложить внести некоторое разнообразие в неожиданно возникшую паузу, — сказал следователь, доставая из шкафа две стопки и пару ломтиков хлеба.
— Не возражаю…
Собеседники выпили по рюмке. Следователь, лощеный, с тонкой ниткой усиков над верхней губой и запахом одеколона, смачно затянулся папироской, потом удобно устроился в кресле по соседству с находящимся в беспамятстве Чигиревым, а Могилевский остался сидеть за столом и тоже закурил.
К табаку он пристрастился недавно, с началом войны. Да и это было вынужденно, поскольку с самого начала руководства лабораторией он постоянно сталкивался с заядлыми курильщиками и ему волей-неволей приходилось дышать табачным дымом. Поэтому, когда он первый раз сам затянулся «беломориной», то даже не ощутил никакого головокружения или тошноты, как это случается с начинающими курильщиками. Его легкие были приучены к табачному дыму.