Последний бой - Павел Федоров

— Пойдем через Проню, раз такое дело...— Опираясь на костыль, Шкутков отвернулся, крутя головой, надвинул кепку глубоко на глаза, чтобы не показать, как дрожат у него ресницы.

— Ты не обижайся, Шкутков. Сам понимаешь, какая обстановка...— проговорил Матяш, с грустью поглядывая на Мишкино осунувшееся лицо.

— Я все, товарищ комбат, понимаю. Вы командир, должны наперед думать. Когда я был председателем сельского Совета, тоже о людях думал; когда у вас отделением командовал — опять же... Сейчас я с костылем, за вами не поспеешь. Теперь можно и без Мишки Шкуткова с фрицами справиться... Ладно. Ступайте и не рвите мое сердце...— Шкутков круто повернулся на костыле и заковылял в кусты. Матяш вскочил и пошел за ним.

— Мы как спутанные кони, что и говорить,— сказал Артем.

Я их встретил с Терентием на болоте. Опираясь на палки, они шли в обнимку и очень обрадовались, когда увидели меня сидящего на кочке, пытавшегося как-то починить раздрызганный сапог. С тех пор и не расставались.

Особенно трудно пришлось Терентию. Он был ранен в голень. К тому же страдал еще язвой желудка. В госпитале ему давали иногда молоко и болеутоляющие средства. После нашего похода за Сож все переменилось. Я видел, как Терентий сидел в щели согнувшись, корчился от боли. Как он жил эти пятнадцать дней?

Пока Матяш разговаривал со Шкутковым, партизан принес большой кусок сырого мяса, отдавая его нам, сказал:

— Мы вам оставляем котелки. Сварите потом. А на поле сколько угодно картошки. Всего вам доброго, друзья.— Партизан помахал нам рукой и ушел.

Подошел Матяш, и мы простились. Печальным было наше прощание. Но я не был в обиде на комбата... Совет его мы приняли и решили попытать счастья — перейти линию фронта.

— Ну что же, старший лейтенант, командуй. На тебя вся надежда. Правда, Коля? — обращаясь к молодому парнишке, раненному в первый же день блокады, проговорил Шкутков.

— А чего же неправильно. Нас теперь пять душ,— ответил Коля, перебрасывая тяжелую немецкую винтовку с одного плеча на другое. Артем и Терентий тоже были с винтовками, и даже патронами запаслись во время прорыва. Миша Шкутков был вооружен ножевым штыком. Я отвел свое хромоногое войско в относительно безопасное место, и мы расположились в кустах, неподалеку от заброшенного сарая. Выставив наблюдателя, переварили в котелках все мясо, часть съели, остальное поделили на равные доли.

Обсудив наше горькое положение, решили провести обстоятельную разведку. Хорошо отдохнув перед вечером, маскируясь в балке, двинулись к Проне. Конец балки упирался в прибрежный бор, где вперемежку с елями и соснами росли кряжистые дубы, которыми я любовался, когда в августе проезжал тут на веселой кобыле Пчелке. Теперь над лесом стелился дым, доносился стук топоров. С какой-то обреченной безмятежностью женщины склонялись над дымящимися котлами, над сырой одежонкой, что-то мыли, полоскали.

— Что они делают, как так можно? — спрашивал Шкутков.— Ведь кругом фрицы!

— Дети же... изголодались,— прошептал Артем.

Мы решили обойти этот невойсковой лагерь стороной, чтобы кустами и овражками дотемна подойти ближе к реке, разведать место переправы, систему обороны противника. Солнце давно уже ушло за лес. Стало прохладно. В болотных лужицах стекленел ледок. Октябрь чувствительно напоминал о себе, пробуя наши шинелишки. В сапогах хлюпала вода, подошвы держались на честном слове. Во время приготовления обеда мы сообща кое-как поправили мою обувку. Нога не только не хотела заживать, а снова разболелась: сказывалось и длительное хождение по болотам, и многодневное ношение сапог. Но я не унывал и верил, что завтра все равно будем у своих...

Мы шли по редкому малорослому лесочку. За нами ползли хмурые осенние сумерки. Чутким ухом уловил сначала глухой, а потом более явственный шум моторов.

— Танки,— сказал Артем.

Мы двигались на северо-восток, как раз туда, где завывали моторы.

Решив понаблюдать за продвижением вражеских машин, выдвинулись на край леска и схоронились в кустах. Внезапно вечернюю тишину разорвал тяжелый гул крупнокалиберного пулемета. Задевая за ветки, с оглушительным треском лопались разрывные пули, создавая впечатление, что пулемет стреляет совсем рядом. По сердцу ударили истошные выкрики женщин и пронзительный плач детей. Из леса выползали тупорылые танки и бронетранспортеры, в упор расстреливая лагерь мирных жителей.

Долгие, долгие годы мне все слышатся материнские вопли, душераздирающий крик ребятишек у реки Прони, близ деревни Красная слобода. Над нами тоже стали зловеще шипеть и посвистывать пули. Потрясенные увиденным, мы отошли назад. Возвращаясь к месту дневки, наткнулись на разведчиков из отряда Кочубея.

— И не пытайтесь,— сказали они.— Все броды контролирует противник. Подходят новые части. Кругом танки. Видите, что творится!

От завывающих моторов и гулких выстрелов дрожала земля. Крики прекратились...

— Если попытаетесь пройти севернее... там, правда, поглубже, плыть немного придется,— видя нашу растерянность, посоветовали на прощание разведчики.

При одном упоминании, что придется плыть, становилось знобко.

— А я и плавать не умею,— заявил Коля. Это был тихий, неразговорчивый паренек с живыми карими глазами. Днем он первый шел собирать хворост, раздувал костер, старательно поправляя обгорелые палочки.

— Совсем не умеешь? — спросил Шкутков,

— Как топор...— улыбнулся Коля. В защитного цвета бушлате, в смятой пилотке с облезлой на звездочке эмалью, он весь был какой-то домашний, беспомощный, с бледноватой детской пухлостью щек.

— Где ты родился, что плавать не умеешь? — допытывался Шкутков.

— В Башкирии. У нас дома речка мелкая, плавать негде... А из рыб — одни пескари...

Наша затея с переходом линии фронта отпадала. Тащить парнишку через Проню с простреленной ногой я не мог, да и рисковать в этой обстановке было нельзя. Мои товарищи хорошо это понимали.

— Куда пойдем? Какое твое будет решение, командир? — спросил Артем.

— Пойдем на старое место,— не задумываясь ответил я.

— Туда, где были вчера? — удивился Терентий.

— В Бовкинский лес.

— Опять туда... почему? — насторожился Шкутков. Одно напоминание о пережитом сразу взвинчивало наши истерзанные нервы.

— Сейчас там безопасней, а главное — есть продукты.

— Продукты-ы-ы? — Артем покачал головой.

— Да. Мясо. Вы же знаете, что в последние, самые тяжелые дни блокады забивали рогатый скот и коней, срезали с костей одну мякоть, а туши целиком оставались неразрубленными. Там и картошка в буртах есть. Продержимся до прихода наших войск. И землянок, блиндажей готовых полно. Фашистам и в голову не придет, что партизаны могут вернуться на старое место, откуда они только что вырвались.

— Правильное, старший лейтенант, решение,— согласился Шкутков.

На том и остановились. Другого выхода я не видел. А еще знал, что кроме мясных туш в районе стоянки отряда «Три семерки» — так назывался отряд особого назначения — зарыто несколько десятков тонн ржи. Там были землянки и шалаши, добротно покрытые лапником. Туда я и решил вести свою группу.

Идти надо было все время лесом. Карты у меня не было, и дороги я путем не знал. Взял направление по компасу на юго-запад, мысленно благодаря Сережу Солдатова за его подарок. Сумерками небо снова стало затягиваться тучами, и я бы никак не смог ориентироваться по звездам. В лесу было темно, сумрачно. Двигались напрямик, потому что лесные дороги и просеки могли увести нас совсем в другом направлении. Не спуская глаз со светящихся стрелок, я шел впереди. Из-за поврежденной руки я плохо удерживал равновесие, часто спотыкался о пни, временами падал. Мне казалось, что в кромешной тьме каждый сучок и коряга норовят ухватить за рваный сапог, больную ногу, чтобы свалить на землю.

Углубляясь в лес, останавливаясь отдыхать, прислушивались к неумолкающему ночному бою, доносившемуся из района Железненских болот.

С кем фашисты вели бой? Неужели все еще расправлялись с мирными жителями? А может, с регулярными частями Красной Армии? Этого мы пока не знали.

Споткнувшись о корягу, я ударился рукой о дерево и разбил компас. Светящиеся стрелки вылетели, и наш путеводитель потух.

— Вот незадача,— сокрушался Шкутков.

Чтобы не идти вслепую, пришлось ориентироваться по сучьям. Михаил чиркал зажигалкой, я старался разглядеть склоненные на юг сучья, ощупывал на коре бархатистые лишайники.

После полуночи, усталые, измученные, решили сделать привал. Найдя подходящее место, наломали лапника, устлали землю, подкрепившись холодным мясом, завернулись в наши спасительные одеяла, улеглись в ряд и заснули как убитые. Поспали часа два и пошли дальше, зябко поеживаясь от холода. В лесу по-осеннему было темно, загадочно тихо. Я в отчаянии терзал себя за разбитый компас и совсем не был уверен, что приведу доверившихся мне товарищей в нужное место.