Вот пуля пролетела - Василий Павлович Щепетнёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И к сороковому году он будет должен два миллиона. Или три.
Ничего хорошего.
Главное же — не доживёт он до сорокового года. Привычка разбрасываться вызовами налево и направо приведёт к тому, что не Иван, так Пётр, не Пётр, так Мишель или Вениамин рано или поздно примут вызов Пушкина всерьёз и всадят ему пулю в лоб, сердце или куда она там угодит.
Дать талисман незлобивости и рассудочности, провести модификацию личности? Но это будет уже не совсем Пушкин, а, скорее, совсем не Пушкин. Одно дело одарить Селифана возможностью петь да играть, а другое — провести Пушкину коренную ломку личности. Это ведь почти убийство. Нет. Пусть сам, сам, всё сам. Я только меняю вводные. И то в рамках натуральности. Были Пушкины у ювелира, нет? Мои раздумья прервало оживление на улице: прохожие в штатском, что вот уже около часа фланировали бесцельно туда и сюда, собрались теперь напротив дома «Америки» — так стали называть прежний дом статской советницы Бугаковой.
Подъехали две кареты, каждая запряжена четвёркой лошадей. Один экипаж хороший, другой — очень хороший. «Америку» в ожидании высочайшего визита мы не закрывали, не в наших это обычаях. Но Зал Амазонии держали свободным, «в резерве», как указали на табличке. Засадный полк.
Из хорошей кареты быстро вышли два кавалера. Барон Геккерен-младший и князь Александр Трубецкой. Из очень хорошей — светлейшая княгиня Екатерина Салтыкова и ЕИВ Александра Фёдоровна Романова. Кавалеры поспешили к дамам, но их опередили — Антуан и Мустафа. По случаю мелкого петербургского дождя они держали в руках зонты, и, раскрыв их, защитили посетительниц от непогоды. Просто и элегантно. Но тренировались, не без этого. Выбирали зонты. Нынешние отвергли, и выбрали «бугатти» двадцать первого века. Просто, надёжно, элегантно.
Дамы приняли знаки внимание как должное, и прошествовали ко входу, где их встретил уже я. Встретил, приветил, проводил в «Амазонию». Всё по-простому, по гарун-аль-рашидски. Визит-то частный. Тут и Антуан обернулся. Куда мне против Антуана: тот в коричневом бархатном костюме с золотым шитьем, сам чёрный, высокий, стройный и молодой. Голос глубокий, взгляд проникновенный. Мустафа тоже хорош, в арнаутском костюме олицетворяющий «Тысячу и одну ночь». Ну, и Селифан в наряде Виннету, скромно сидящий в уголке, и наигрывающий на аккордеоне «Летящего кондора» (я как-то забылся и насвистел, а он запомнил) вносил свою лепту.
По ноябрьскому времени стемнело рано, но астральные лампы светили ярко, камин грел жарко, и все сразу почувствовали, что здесь — хорошо.
— Мне, господин барон, говорили, что ваш кофий просто творит чудеса, — сказала императрица.
— Лучше один раз попробовать, чем сто раз слышать, Ваше Императорское Величество, — и я подал знак. Фройлян Штютц принесла поднос, на котором поместились четыре чашечки. Две побольше, мужские, две поменьше, дамские. Самого простого белого фаянса. И сахарницу. И ложки, обыкновенные золотые ложки, вышедшие из мастерской Бенвенуто Челлини. Дубликаты, разумеется.
— Кофий не любит вычурности, ему, кофию, чем проще, тем лучше, — пояснил я. — В сахарнице — ореховое молоко, дозволяется и в пост.
Дамы положили по ложечке, кавалеры отказались. Да кавалерам никто и не предлагал — для них чашки поставили на высокий столик. Нет, стульев в зале достаточно, но я насчет сиюминутного этикета не силён — положено ли кавалергардам сидеть за одним столиком с императрицей и статс-дамой?
Не положено.
Вот пусть стоя и пьют. Я же стою.
И только Александра Федоровна пригубила свой кофий, как Антуан включил у-подсветку. Прикоснулся к пуговице на костюме, и включил. Никакой магии, всего лишь радиотехника даже не двадцать первого, а двадцатого века.
Картинки тут же стали глубокими, и даже отчасти живыми. Иллюзия. Обыкновенная китайская иллюзия, но для тысяча восемьсот тридцать шестого года — почти чудо.
— Мастерство, древнее китайское мастерство, — объяснял я дорогим гостям, — мы видим «что», но не знаем «как».
— Сможет ли когда-нибудь это сделать русский человек? — спросила статс-дама.
— Сможет. Русский человек всё сможет. И даже больше, — заверил я. — Терпение и труд всё перетрут. Если Государь прикажет — он и Луну с неба достанет. Ну, не всю, а кусочек.
— Так таки и достанет? — испросив взглядом разрешение императрицы, вступил в разговор Трубецкой.
— Непременно достанет, князь, непременно. Не сегодня, даже не через сто лет, а вот через сто пятьдесят — готов биться об заклад.
— Ну… Через сто пятьдесят — это долго, — сказал Трубецкой.
— Куда вы торопитесь, князь? Здесь и сейчас — лучшее время.
И с этим все согласились. Как не согласиться? В присутствии Её Императорского Величества пить кофий в тепле и уюте — разве можно придумать что-то более приятное?
Кофий у всех хороший, а у императрицы — замечательный. Замечательный тем, что в него добавлена субстанция P — то есть Panacea. Это не мифическая панацея олимпийских богов, а разработка середины двадцать первого века, созданная для жителей внеземных поселений. По одной чайной ложке раз в день. Всю жизнь, долгую и счастливую.
В памятный декабрь двадцать пятого года у Александры Федоровны случился инсульт. Небольшой. Недиагностированный. Последствия — мелкий тремор головы, порой присоединяется глазной тик. Все старательно не замечали симптомов. Настолько не замечали, что и в самом деле перестали замечать, как перестают замечать трещины на потолке или подранную котом обивку кресла. Приглядятся — заметят, а так нет. И отсутствие тремора у императрицы сейчас тоже заметили не сразу. Он ведь непостоянный, тремор головы. Иногда побольше, иногда поменьше. Порой даже совсем пропадал — на полчаса, на час.
Сама-то императрица заметила. Но побоялась спугнуть. Это ведь так редко бывало — чувствовать себя здоровой, да ещё на публике. Вела она себя, как девочка, несущая полную чашу воды с заданием ни капли не пролить. Едва дышала.
— Какой у вас интересный кофий, — только и сказала она.
— С собственных плантаций, — скромно ответил я. — Как обыкновенно считают плантаторы? Главное — урожайность, чтобы побольше, побольше!
