Луд-Туманный - Хоуп Миррлиз

Так вот варенье варилось тогда в больших медных тазах, но я заметила, что на очаге дымился еще какой-то глиняный горшочек, и спросила у мачехи, что это такое. Она беззаботно ответила: «О, здесь немного шелковичного варенья с медом вместо сахара для моего дедушки». Тогда я не обратила внимания на это. Но в тот вечер, когда умер мой отец… Я никогда еще не говорила об этом ни одной живой душе, кроме моего мужа… После ужина отец вышел на крыльцо, чтобы выкурить трубку, оставив Клементину в кухне наедине с тем парнем. Она была бесстыжей, а мой отец – слишком слабым, потому что позволил ему жить в доме. Мой отец был своеобразным человеком – слишком гордым, чтобы сидеть там, где чувствовал себя лишним, даже если речь шла о собственной кухне. Я тоже вышла, но из-за угла дома он не видел меня, а я ждала, пока сядет солнце, чтобы насобирать цветов и отнести их на следующий день больной соседке. И я слышала, как он раз говаривал со своим спаниелем Огоньком, который, словно тень, ходил за ним повсюду. Я помню его слова так ясно, будто слышала их вчера:

– Бедняга Огонек! – сказал он – А я-то думал, что сам вырою себе могилу. Но, кажется, этого не произойдет, Огонек, похоже, что нет. Старичок мой милый, завтра к этому времени я буду так же нем, как ты… А тебе, наверное, будет не хватать наших бесед, бедный мой Огонек.

А Огонек так завыл, что у меня кровь в жилах застыла. Я выбежала из-за угла и спросила отца, что с ним и не могу ли я чем-то помочь. Он засмеялся, но этот смех отличался от его обычного смеха, как карп от краба. Потому что мой бедный отец был искренним и открытым человеком и не из тех, кто копит свои огорчения, он и денег-то никогда не копил. Но этот смех был горек, как полынь.

– Да, Плющи, да, моя девочка, нарви пионов, ноготков и тимьяна на той горе, где танцевали Молчальники, и сделай мне из них салат, ладно? – И, увидя мое удивление, он снова засмеялся и сказал: – Нет, нет. Сомневаюсь, чтобы какие-нибудь цветы, растущие по эту сторону гор, смогли помочь твоему отцу. Иди поцелуй меня, ты хорошая девочка.

Так вот, эти цветы старухи использовали для изготовления приворотного зелья, как я узнала от бабушки, а она очень разбиралась во всяких травах и заклинаниях. Но отец всегда смеялся над ней, поэтому я и решила, что он страдает из-за мачехи и Следопыта и ему хотелось вернуть себе ее сердце.

Но в ту ночь он умер, и после этого я задумалась о том горшочке. Поскольку он очень любил пенки, и ему всегда оставляли их на отдельном блюдечке, то было совсем несложно сварить ему какого-нибудь яду без всякого риска, что его попробуют другие. А Следопыт знал толк в травах и всяких таких вещах и мог научить Клементину, что приготовить. Ведь было ясно как день – мой бедный отец знал, что умрет. А пионы – это хорошее очищающее средство. Я все время думала: может, он хотел выпить отвара этих цветов в качестве противоядия? Вот и все, что я знаю. Может быть, это и немного, но оказалось достаточно, чтобы мне не спать много ночей и думать, как бы я поступила, если бы была постарше. Ведь мне было тогда всего десять лет и совсем не с кем было посоветоваться, да и мачеху свою я боялась, как птичка – змею. Если бы я могла выступить свидетелем, дело можно было бы подать в суд, но я была слишком мала для этого.

– Может быть, нам удастся отыскать Копайри Карпа?

– Копайри Карпа? – удивленно повторила она – Да разве вы не слышали, что с ним случилось? О! Это печальная история! Видите ли, после того, как его отправили в тюрьму, было три или четыре ужасных голодных года, один за другим. И еда стала такой дорогой, что ни у кого, конечно же, не было денег на такой неходовой товар, как корзины, которые плела и продавала его жена. Поэтому, вернувшись из тюрьмы, Копайри узнал, что его жена и дети умерли от голода. Он, кажется, из-за этого повредился в уме. Однажды пришел к нам на ферму и стал кричать на мачеху, клялся, что когда-нибудь отомстит ей. И той же ночью повесился в саду на дереве, где его и нашли на следующее утро.

– Печальная история, – вздохнул мастер Натаниэль. – Ну что ж, значит, на него рассчитывать не приходится. Видимо, пока мы доберемся до той ниточки, которую я ищу, нужно еще многое распутать. Кстати, не знаете ли вы, что за историю Копайри Карп придумал с ивой? Не является ли это вымыслом?

– Бедный Копайри! Он, конечно же, не был человеком, слова которого нужно безоговорочно принимать всерьез, и свои десять лет он заслужил, потому что был нечист на руку. Но не думаю, что у него хватило бы ума выдумать все это. Мне кажется, что история, которую он рассказал, достаточно правдива в том смысле, что его дочь действительно продала Клементине лозу, но та намеревалась использовать ее только для плетения корзин. Виновность – забавная штука, она как запах, человек не всегда понимает, откуда он исходит. Думаю, что чутье не подвело Копайри, и он что-то учуял, но его повело не в ту сторону. Мой отец не был отравлен ивой.

– А чем же? Есть у вас какие-нибудь предположения?

Она покачала головой:

– Я рассказала вам все, что знала.

– Мне бы хотелось, чтобы это было что-то более конкретное, – сказал мастер Натаниэль серьезно. – Закон очень любит вещи, которые можно потрогать: отравленный нож и тому подобное. И еще одно меня озадачивает. Ваш отец, судя по всему, был очень терпеливым мужем и не показывал свою ревность. Каков же был мотив убийства?

– О! Это, думаю, я смогу вам объяснить, – воскликнула госпожа Перчинка – Видите ли, наша ферма была очень удобно расположена для… ну, для контрабанды определенного товара, о котором не принято говорить. Она находится в ложбине между Эльфскими Пределами и Западной дорогой, а контрабандисты любят такие спокойные места, где они могут хранить свой товар. А мой бедный отец, хотя и вел себя, как бессловесное, страдающее от боли животное, когда его молодая жена флиртовала со своим любовником, – но если бы он узнал, что хранится у него в амбаре, то вышвырнул бы Следопыта из дома! Мой отец проявлял изрядное терпение в некоторых вопросах, но было в нем что-то твердое как сталь, а женщина, если она не совсем дура (справедливости ради надо сказать, что моя мачеха совсем не была дурой), живя с мужчиной, всегда чувствует, когда может проявиться эта черта характера.

– Хо-хо! Так, значит, то, что Копайри Карп говорил о содержимом мешков, было правдой? – И мысленно мастер Натаниэль возблагодарил небеса за то, что с Ранульфом не случилось ничего худого, хотя он находился в таком опасном месте.

– О, это была правда, можете не сомневаться. Хоть я и была тогда ребенком, но полночи проплакала от ярости, узнав, что мачеха сказала на суде, будто мой отец использовал эту гадость в качестве удобрения, а она, видите ли, просила его не делать этого! Просила не делать этого, подумать только! Я бы могла рассказать им со всем другую историю. А заправлял этим делом – Следопыт, он и ключ от амбара у нее взял, что бы хранить там свой товар. А незадолго перед смертью мой отец что-то учуял – я знаю это по тому, что однажды подслушала. Наша с Робином комната примыкала к их комнате, и мы всегда держали дверь приоткрытой из-за Робина: ему казалось, что он не сможет уснуть, пока не услышит, как храпит отец. Так вот, где-то за неделю до смерти отца я слышала, как он разговаривал с мачехой таким тоном, каким никогда к ней не обращался. Он говорил, что предупреждал ее уже дважды, и это предупреждение – последнее. До сих пор он всегда высоко держал голову, потому что его руки были чисты, а поступки – честны и благородны, но теперь он предупреждает ее в последний раз. Если это не прекратится немедленно, то он измажет Следопыта дегтем, вываляет в перьях и устроит ему такую жизнь, что тот не сможет здесь больше оставаться. И я, помню, слышала, как он откашливался и плевался, словно хотел отделаться от чего-то мерзкого. Еще он говорил, что всех Бормоти всегда уважали, а ферма с тех пор, как они ею владеют, процветала. С фермы посылали свежее мясо и молоко на рынок, хорошую пшеницу на мельницу и сладкий виноград виноторговцу, так что он скорее согласится продать ферму, чем позволит, чтобы эта гадость и отрава распространялась из его амбара и превращала честных парней в идиотов, бормочущих при Луне. А она стала его уговаривать, но говорила слишком тихо, и я не разобрала слов. Наверное, она что-то пообещала отцу, потому что он ворчливо сказал: «Ладно, но смотри, чтобы это было сделано, я – человек слова».