Уроки зависти - Анна Берсенева

– Ты не переживай. – В голосе Андрея было что-то такое, от чего сразу хотелось так и сделать, как он говорит: не переживать. – Все наладится. Потруднее бывало. Ты лучше вот что… Посиди-ка тихо. Можешь?

– Конечно, – кивнула Нора.

– Мне одну штуку надо обдумать, – объяснил Андрей. – Одну формулу. Я на тебя не буду реагировать, ты не обижайся.

Да разве можно на него обижаться? Пусть он обдумывает хоть сто всяких формул, если ему надо.

Ехали долго; Нора даже задремала. И проснулась, только когда такси остановилось на травяной дорожке возле двухэтажного деревянного дома, обшитого серым тесом.

– Приехали, – сказал Андрей. – Вот наша веранда. А Тенета – с другой стороны. А к Кузнецовым – вон по той тропинке. Запоминай на всякий случай.

Нора не знала, кто такие Тенета и Кузнецовы, но на всякий случай запомнила. Раз Андрей велел.

Из глубины дома доносилась музыка – тихая, наверное, на пианино играли. На веранде стоял стол, на столе вазочка с печеньем. Вокруг вазочки вертелся воробей и клевал печенюшку. Пока Андрей расплачивался с таксистом, Нора подошла к ступенькам веранды.

Из окна на первом этаже выглянула Алиция.

– Приехали! – сказала она.

Такси стало разворачиваться на узкой улице, а Андрей подошел к окну и взял Алицию за руку.

Ничем он не был похож на кавалера де Грие, каким представляла его себе Нора. Лицо у него было ни капельки не французское, и не только что русское, а даже совсем простое. Но то, как он взял за руку свою жену, как посмотрел ей в лицо, стоя под ее окном, – все это было как у кавалера де Грие, когда он сжимал Манон в своих объятиях так тесно, что они занимали только одно место в карете.

И точно так же, как в ту ночь, когда впервые восстал в ее воображении этот французский кавалер, Нора почувствовала, что собственная жизнь отступает от нее, и все, что до сих пор томило ее и мучило, становится неважным.

Не зря, нет, не зря она сразу поняла, почувствовала, что все это не выдумка, что все это и правда бывает на свете! Судьба привела ее увидеть это собственными глазами.

– И совсем ваша Нора не плакала, – сказал Андрей, не отводя глаз от Алиции. – Выдумала ты, Алька.

– Нора, ну что ты стоишь, как засватанная? – Ольга вышла из дома на веранду. – Проходи, сейчас обедать будем. Скажи мне, пожалуйста, честно: тебе не очень трудно будет в мансарду подниматься?

Что такое мансарда, Нора не знала, но никакая просьба этой женщины не показалась бы ей чрезмерной.

– Совсем нетрудно, – сказала она.

– Просто мансарда самое тихое место в доме, – объяснила Ольга. – Внизу все мельтешат, а там спокойно. Андрей, – распорядилась она, – оставь Альку в покое и неси Норины вещи наверх, в гостевую. Она туда потом пойдет, после обеда.

И сразу же после ее слов жизнь всего дома, и Норина жизнь тоже, пошла по тому руслу, которое Ольга для нее проложила.

Не только на луну была похожа эта женщина, но и на реку, как дочка ее была похожа на солнечный ручеек, а зять – на крепкое дерево.

А муж ее, Александр Станиславович Иваровский, был похож на музыку. Это Нора тоже поняла сразу, как только его увидела. Как поняла и то, что, кроме музыки, ему мало что требуется в жизни.

Он или играл музыку – Нора слушала его пианино, лежа в мансарде, которая оказалась маленькой комнаткой под самой крышей, – или думал о музыке; никаких других состояний он, кажется, не знал вовсе.

В первый день Александр Станиславович поблагодарил Нору за доставленное ему доброе письмо, а то, что она теперь живет в его доме, воспринял, судя по всему, как само собой разумеющееся. Только осведомился однажды, не беспокоит ли он ее своими занятиями.

Пианино, на котором он играл здесь, в Кофельцах, было особенное. То есть и домашнее его пианино, «Стейнвей», было очень даже непростое, но вот это, дачное, имело необыкновенную историю.

Александр Станиславович родом был из маленького городка в Нижегородской области, и пианино стояло в доме его соседки, купчихи Фарятьевой. То есть это сначала оно стояло в ее доме, до революции. А в первые полгода после революции к гражданке Фарятьевой подселили других граждан, и в собственном доме стала ей принадлежать одна комната, самая маленькая. А еще через полгода по домам принялись ходить революционные солдаты, которые отбирали и уничтожали музыкальные инструменты как пережиток мещанства, хотя какое уж им дело до музыки, никто понять не мог. Ну да им до всего было дело – всею жизнью человеческой они взялись на свой лад распоряжаться.

Гражданка Фарятьева свое пианино пережитком мещанства отнюдь не считала, потому что его заказал для нее в Петербурге и подарил на день рождения покойный, а точнее, расстрелянный теми же солдатами папенька. Поэтому Наталья Денисовна обшила пианино со всех сторон досками, сверху насыпала мерзлой картошки и таким вот образом, выдав за овощной ларь, сохранила от борцов за новую культуру.

На этом-то пианино десять лет спустя она стала учить музыке соседского мальчика Сашу Иваровского, сына ссыльного поляка-сапожника, обнаружив у этого тихого ребенка абсолютный слух. Ему она и завещала после своей смерти инструмент, и Александр Станиславович, съездив в родной городок и похоронив незабвенную Наталью Денисовну, перевез фортепиано в Москву. Летом оно со всеми предосторожностями перевозилось на дачу, а осенью водворялось обратно, хотя в квартире имелся дорогой «Стейнвей».

– Было бы у нас здесь нормальное отопление, не приходилось бы туда-сюда его возить, – сказала Ольга. – Оставляли бы на зиму на даче. Вообще жаль, что Алька у нас получилась совершенно без слуха, – добавила она. – Ну, может быть, ребенок у нее музыкальный получится. Хотя и Андрею медведь на ухо наступил… Ладно, не в этом счастье!

«А в чем?» – чуть не спросила Нора.

Но не стала спрашивать. Когда она вот так сидела на просторной, нагретой за день солнцем веранде, когда доносились из окон звуки музыки и золотился в закатных лучах свежий чай в невиданном прозрачном чайнике – вопрос этот казался ей смешным.

Вот оно, счастье. Здесь оно, под сенью этого дома.

– Иди-ка ты спать, Нора, – вдруг распорядилась Ольга. – Устала, носом клюешь.

Вообще-то Нора совсем не чувствовала усталости. Она даже удивилась: что это Ольга вдруг спать ее отправляет, будто она дитя малое? Но по привычке не спрашивать о том, чего сами не говорят, она кивнула и встала из-за стола.

Алиция помахала ей и крикнула издалека:

– Я тоже сейчас пойду!

Она лежала в гамаке, подвешенном между двумя соснами, а Андрей сидел рядом на траве и время от времени покачивал гамак, не отрываясь от книжки с каким-то непроизносимым математическим названием.