Бабочка на ветру - Рей Кимура

Окити облегченно вздохнула.

— Конечно; я буду готова даже раньше, мне тут больше делать нечего. Всю жизнь я считала своей родиной Симоду и всегда стремилась туда. И не важно, где я находилась, — сердце мое принадлежало Симоде. Не раз я пыталась, Сайдзё-сан, стряхнуть с себя пыль родного поселка, позабыть о нем и о своем прошлом. Но у меня из этого так ничего и не получилась, а судьба распоряжалась моей жизнью так, что дороги все равно вели меня в Симоду, как бы я этому ни противилась.

Сайдзё отправился переночевать на ближайший постоялый двор, а Окити в тот вечер написала чудесное стихотворение, где попыталась выразить свои чувства. В нем говорилось о любви, которой двоим так и не удалось насладиться в полной мере. Позже она сожжет это стихотворение на могиле Цурумацу.

Я потянусь сквозь века,

Через пропасть смерти шагну,

Тебя отыщу везде,

Чтобы остаться рядом.

Не в силах никто помешать

Здесь, где нет места тревогам,

Нашему счастью.

В ту ночь впервые за несколько месяцев ей приснился Цурумацу. В таком виде он никогда не являлся ей в сновидениях: лицо покрыто глубокими морщинами, в глазах сверкает ненависть… Когда он увидел Окити, черты его тут же смягчились, кожа разгладилась, в глазах заиграл теплый огонек… Перед ней — прежний Цурумацу, юный и любящий. Но он говорил ей такие вещи, которых она не желала слышать, — зажала уши ладонями, чтобы ничего не знать. Но Цурумацу всегда обладал четкой речью и громким голосом, и Окити не смогла заглушить его слова.

«Окити, не нужно тебе возвращаться в Симоду. Для меня ты уже ничего не в состоянии сделать, а сама в Симоде опять станешь объектом насмешек и презрения. Все станут называть тебя, как прежде, — Тодзин Окити. Оставайся в Мисиме и доживай там остаток своей жизни в покое и мире, пока не присоединишься ко мне, и тогда мы снова будем вместе. Я буду ждать тебя, и не имеет значения, сколько времени мне придется томиться в ожидании… только — прошу тебя! — не возвращайся в Симоду…»

Окити проснулась в холодном поту, ее всю трясло — настолько реальным показался этот странный сон.

— Нет, нет! — испуганно зашептала она, обращаясь к Цурумацу и постепенно приходя в себя. — Я обязательно должна вернуться в Симоду, чтобы быть поближе к тебе! И не важно, что сделают со мной бывшие соседи, — пусть что угодно произойдет, я должна попасть туда!

На следующую ночь Цурумацу снова явился ей во сне и еще раз попытался отговорить ехать в Симоду. Но Окити упорно стояла на своем и наотрез отказалась выслушать его мольбы. Проснувшись, она горько плакала, размышляя о том, что ее возлюбленному пришлось преодолеть непостижимую пропасть между живыми и мертвыми, чтобы достичь ее, а сейчас он должен пребывать в покое и ни о чем больше не тревожиться…

Потом убедила себя в том, что давно приобрела иммунитет против оскорблений и насмешек соседей, а потому ей все равно, что подумают или скажут о ней жители родного поселка.

Главное для нее — что Цурумацу умер и добраться до него стало невозможно. Все кончилось, и жизнь ее, наполненная сомнительными воссоединениями и вынужденными расставаниями, похоже, потеряла всякий смысл. Пламя страсти наконец потухло, погас даже маленький огонек надежды, который светил ей всегда, обещая непременную встречу после долгого расставания. Именно этот огонек никогда не угасал, как бы ей ни хотелось задуть его. И так было всегда, пока Цурумацу существовал на этом свете, пусть даже где-то очень далеко. Но теперь пламя угасло, не оставив даже крохотной искорки.

«Что ж, можно сказать, в некотором смысле это даже облегчение для меня, — печально подытожила тогда Окити, — жить без надежды, без чувств и ожиданий встречи».

В увеселительном заведении новость о скором отъезде Окити из города встретили с сожалением, хотя и без особой грусти. Окити не позволяла себе так уж сближаться с другими гейшами, а потому никаких особенных привязанностей у нее в Мисиме не возникло. Собрать скромные вещи для нее, как всегда, не составило особого труда. Она хорошо понимала, что гейши скоро забудут про нее; жизнь здесь будет продолжаться, как и прежде, и ее недавние подруги станут все так же развлекать богачей и беззлобно спорить за право ублажить особенно дорогого клиента. Окити среди них считалась лишь «большой сестрой», но незаменимой назвать ее невозможно.

Путешествие обратно в Симоду оказалось очень грустным. Окити и Сайдзё почти всю дорогу молчали, каждый погружался в собственные мысли и по-своему переживал трагедию, которая свела их вместе, и им придется еще вспомнить о ней в ближайшем будущем. Трое суток они упрямо продвигались вперед, не замечая, как сгущались сумерки, день сменялся ночью, а потом снова наступало утро. Но вот вдали появились знакомые очертания Симоды, а это означало, что их путешествие подходит к концу.

Незабываемый запах соленого ветерка, постоянно дующего на поселок с моря, заставил Окити заплакать. Вот теперь настало время принять страшную истину и смириться с безвременной кончиной Цурумацу. Сайдзё предложил ей остановиться на постоялом дворе в соседнем поселке, где ее никто не знал, но она отказалась. Настояла на своем: ей обязательно нужно оказаться в том самом доме, который выстроил Цурумацу для себя и для нее и где вдвоем они были когда-то счастливы.

— Но тебе можно побыть там всего несколько ночей! — тут же предупредил ее Сайдзё. — Уже на следующей неделе туда приедет брат Цурумацу из Идзу, чтобы полностью взять на себя заботу о доме.

Сайдзё оставалось только молиться о том, чтобы семья Цурумацу не столкнулась с Окити в этом доме. Многие его родственники считали ее главной причиной его морального падения, что привело несчастного плотника к безвременной кончине. Вот почему любая встреча с ними могла стать для Окити не только неприятным, но и опасным событием. И еще Сайдзё страшила даже сама мысль о том, что с ней могут расквитаться озлобленные жители поселка: жалели молодого плотника и горевали о его нескладной жизни и преждевременной смерти.

Но Окити ясно дала понять, что обязательно вернется в Симоду, несмотря ни на что. Теперь Сайдзё надеялся лишь на то, что жители поселка со временем забудут, какую роль Окити сыграла в жизни Цурумацу. Заснуть он никак не мог, всю ночь ворочался с боку на бок,