Матросы - Аркадий Первенцев

На рейде стояли военные корабли. По фалам пополз флаг.

Люди, напряженно следившие за берегом, наконец признали корабль на свободном плаву с полосато-расписанным первой шпаклевкой бортом, с семью медными на них литерами.

— «Истомин»! — громко прочитал Карпухин.

— «Истомин»! — выдохнули десятки человек и больше уже не сводили глаз со своего корабля.

А там работали подъемные краны. На палубах копошились черные фигурки. Играла электросварка. Еще не все было сделано, еще, пожалуй, только подвозились орудия, автоматические приборы и многое другое, чем оснащается сложное боевое хозяйство, еще не прошли по броне краскопульты и не загорелись медяшки… А все же опытный глаз уже полностью усматривал новый крейсер во всей своей будущей красоте. К нему неудержимо тянуло. Он был их собственный. Ему целиком отдадут они свои силы, знания, опыт и драгоценное время человеческой жизни.

Восемьдесят моряков молчали. Молчал и их командир, уже давно стоявший вместе с Белебеем на мостике эсминца. Как и люди его экипажа, Ступнин не мог проникнуть в будущее, он тоже не знал, что принесет им этот новый корабль — радости или муки…

XI

То было время буйного возрождения города и флота. Казалось, к глубокой ране на живом теле нашего победившего Отечества со всех сторон устремились красные шарики, чтобы быстрее заживить рану.

Делом чести стала проблема восстановления Севастополя. И тут не нужно было доказывать или понукать. В гавани все чаще и чаще выныривали, будто из глубины, клепаные белые бочки, поджидавшие свежеоткованные швартовые цепи молодых кораблей. Как огромные океанские рыбы, приплывали истемна-голубоватые субмарины, клейменные белыми цифрами. Они спокойно проходили боновые заграждения, скользили, скрывались и, казалось, растворялись в глубинах вод.

Вечерами барказы вываливали на улицы шумные потоки сильных молодых людей с блестящими глазами, загорелыми лицами, дышавших здоровыми легкими и как бы насыщавших город своей могучей энергией.

А днями… Те же барказы сгружали матросов в брезентовых робах, в беретах, в грубых башмаках. Они шли в строю с песнями к руинам, им сопутствовали взрывы отнюдь не бомб, а безобидных зарядов аммонала. Боевая взрывчатка помогала там, где не брали стальная кирка и крепкие матросские мышцы. Среди серых брезентовых роб мелькали защитные костюмы саперов Таврического военного округа. Погляди, вон стоит с красным флажком паренек в пилотке: «Прохожий, стой! Рвем мину!»

Рокотали отбойки так громко, что хоть затыкай уши. Уже никого не удивляли шестимолотковые компрессоры с тугими шлангами, нервно подрагивающими от силы сжатого воздуха.

Первое время непривычно будоражили сон вереницы самосвалов с бледно-лимонным инкерманом и евпаторийским ракушечником.

Нетрудно понять, почему зарокотал город, почему приятен для слуха этот гомон работы. За ним угадывались школы и лечебницы, квартиры и магазины, маршевые лестницы, да, лестницы, они ведут вверх, а не спускают людей в подземелья к железным печам и сырым стенам.

Свидетели и участники гигантского труда везде, повсюду.

На Севастополь работали железные дороги и автомагистрали, грузовые суда и буксиры, шхуны и трофейные быстроходно-десантные баржи, когда-то зловещие, камуфлированные суда, перестроенные теперь под безобидную, мирную перевозку гравия, цемента и аккуратно, как рафинад, напиленного камня.

Строители решали труднейшую задачу — в тридцать раз быстрее обычных темпов построить полностью крупный современный город. Не только причалы и жилье, а и училища, детсады, поликлиники, библиотеки, стадионы на земле и воде, рынки, водокачки, плотины!

И этими делами занимались и скромные люди, проектировщики с рейсфедерами и рейсшинами, и те, кто создавал щебеночные, бетонные, деревообделочные заводы, автомобильные и ремонтные базы… Открывались школы, курсы. Возникали палаточные и барачные городки. Все увеличивающееся население требовало культурной жизни, бытовых удобств. Приходилось форсировать строительство кинотеатров, увеличивать завоз книг и газет, расширять сеть столовых, прачечных, сапожных, портняжных мастерских, хлебозаводов, рыбокоптилок.

Вот сюда, в этот мир больших забот, и вошла Татьяна Ступнина.

На нее подозрительно посматривала Ирина, а при удобном случае не прочь была и подшутить:

— Еще один энтузиаст прибавился. Вы скоро будете похожи на бестеневую лампу, как и наш непосредственный начальник.

— Какой же энтузиазм? Я так много пропустила в жизни, бегом не догонишь.

— А мне кошмарно опротивело работать. Каждое утро я чувствую, что во мне просыпается прогульщик. Посудите сами. Надоедливо звонит будильник. Хочется швырнуть его в угол, завернуться с головой в одеяло, поджать ноги калачиком и заснуть, как в детстве, не думая ни о чем. О нет, приходится вставать — в холод, в слякоть, шлепать по грязи… Молодая культурная женщина не должна впрягаться в служебное ярмо. Если только она женщина, конечно, а не чурбан в юбке…

Татьяна Михайловна горячо возражала ей:

— Нет, нет, вы на себя наговариваете. Работа, тем более такая, как у вас, не может опротиветь. Вы просто устали. В Севастополе новичкам и трудно, и невесело.

— Пожалуй, да, невесело, — вяло соглашалась Ирина. — Вы человек, как любят у нас выражаться, творческий. Вам сразу доверили проект, вы уже автор. А я как не окончила наш институт, так, видно, не окончу ничего в этой унылой беспросветной жизни.

Многие знали об увлечении Черкашина. Если Ирину любят, почему у нее такое настроение?

На одном из совещаний выставили генеральный план города, его магистралей, площадей, парков и бульваров.

— Наша задача как можно скорее перенести все это с бумаги в жизнь, воплотить в камне, бетоне и стекле…

Ирина передернула плечами:

— Вы серьезно, Татьяна Михайловна?

— Конечно.

— Странно. Ведь мы же с вами не на трибуне. Мы можем говорить откровенно, как люди.

— Я вполне откровенна. Смотрите, как великолепно это, как красиво! Таким вскоре будет наш город.

— Когда я смотрю на подобные картинки, я всегда маниакально думаю: «А где же в этих высоких проектах выделен уголок для меня? Уголок, в котором я, рядовой гражданин, могу щелкнуть выключателем, повесить пальто, пройти в ванную или прозаическую кухню, так заманчиво выложенную на ватманах метлахской плиткой?»

— Я не могу ткнуть пальцем и точно указать ваш выключатель и вашу вешалку, — сдержанно ответила ей Татьяна Михайловна, — но не сомневаюсь, вы тоже заслужите «свой уголок».

— Уголок? Его я имела. Мне хватало. Мирилась… Теперь же я не одна…

— Вы выписали родных?

— Разве вы не знаете? — удивленно спросила Ирина. — До вас еще не докатилась молва? Ведь я вышла замуж за Черкашина.

— Замуж? Он женат.

— Теперь дважды. — Ирина нехорошо усмехнулась. — Прежняя супруга, конечно, не сразу согласится дать развод. Вы шокированы? Неужели вы и в самом деле такая неопытная и чересчур взыскательная? — В ее голосе послышалось раздражение. Ей, видимо, не терпелось досадить этой женщине. «Все они притворщицы, эти непорочные жирные самки».

Ирина продолжала с нескрываемым озлоблением:

— Однажды девушка-чистюля, безупречной атакой отбившая чужого мужа, цинично заявила: «А что? Пожила она с ним, дай и нам пожить!» — Ирина сознательно шла на обострение. Ей хотелось не только досадить, хотелось мстить, унизить «этих притворщиц, удачно отыскавших мужей». Если бы только возможно, она не шептала бы, а кричала на всех площадях, она дала бы волю давно выношенному гневу. Разве Ирина не знает, как треплют теперь кумушки ее имя, как презирают и ненавидят ее, ворвавшуюся в их гнездо, в их кошмарно-устойчивый быт, скучный и затхлый? — Я тоже хочу жить! У вас счастливо все сложилось. А представьте себя одинокой бобылкой… И если вы не безобразны, если вы способны возбуждать чувственность. Заметили, даже в этой гнилой мастерской ко мне придираются. Меня третируют. За моей спиной не вздымается скала, именуемая мужем. Ко мне имеет право подойти любой офицеришка-пьянчуга, поманить пальцем, предложить знакомство. Видите ли, он меня осчастливил… — Ирина задыхалась от гнева и обиды, щеки ее взялись пятнами, веки дрожали. — Другое дело, если по улице идет жена командира корабля или какого-нибудь весомого чина. У нее на плечах тоже погоны… ее мужа. Ей чуть ли не козыряют, заискивают, расточают любезности… И вот знайте, Татьяна Михайловна, я не хуже их, я тоже хочу быть женой, подругой и не желаю, чтобы случайный прохвост, кому я попалась на глаза, предлагал мне полчаса своего времени и бутылку каберне…

Татьяна Михайловна слушала, наклонив голову, встревоженно вдумывалась в ее жестокие слова. Нелегко приходилось Ирине, пусть даже она в чем-то несправедлива. И много их, таких? Может ли и ее, Татьяну Михайловну, подстеречь такая же опасность, как жену Черкашина? Жена Черкашина была простая, крикливая женщина, везде называвшая своего мужа Пашкой. Не мыслила она остаться с двоими детьми, не думала не гадала потерять своего Пашку. И потеряла… Пришла другая, сумела отбить, поразила, увлекла. Кто же виноват? Не слишком ли переоценила свои силы жена Черкашина, не ждет ли и других, старых, опресневших жен такая же участь?