Поселок Просцово. Одна измена, две любви - Игорь Бордов

шокирующие кого-то темы, возможно, ловко пряча за простодушным смехом свой интерес к реакции других-разных на подобное. Наверняка говорили и о Яковой любимой судебке, но тоже не углубляясь. Духовные темы (а именно тему своего интереса к Библии) я предпочёл не поднимать. Я знал, что Яков любил многое опошлять, не заботясь порой о том, что это может выглядеть некорректно и производить неловкость. Таким уж он был, этот Яков Берман, своеобразно-открытым. В то же время, о вещах, которые ему были по душе, он мог говорить с бесконечной теплотой и мягкостью. Например, он очень тепло и искренне, и даже порой с нежной осторожностью в моменты критики, говорил о моём творчестве. Но мои книги мне были не настолько дороги. А вот выносить на суд Якова, скажем, очередную девушку, в которую я влюбился, и уж тем более такую серьёзную и тонкую вещь, как вера, я предпочитал не рисковать.

Мы уложили гостей в маленькую комнатку за печкой.

На другой день рванули в тот лес, где мама белых грибов нашла. Было тепло-пасмурно. Мы побродили вдоль длинной опушки и, правда, поднабрали чего-то благородного. Яков и Аня были довольны. Мы сделали обед из грибов. Потом они уехали. И я больше не видел их.

Глава 10. Семья

«Любовь никогда не перестает» (1-е Послание апостола Павла Коринфянам 13:8, Синодальный перевод).

С этим нашим третьим по счёту просцовским обиталищем, я думаю, было очень многое связано. Где-то там, за той печкой, в комнатушке, мы ненароком зачали ребёнка. Я отработал врачом свой первый год и ушёл в первый отпуск. Я в большей степени, чем в пугачёвском приделке, почувствовал себя «хозяином» своего жилища. Поскольку въезд в эту квартиру случился летом, — а летом как-то меньше давят стены, больше воздуха и солнца, больше простора для глаз и мест для приложения рук, и вообще больше того, что может условно именоваться «жизнью» и «свободой», — мне (да и нам, пожалуй) ощущалось здесь привольно и хорошо; это, я чувствовал, было, наконец, что-то похожее на счастье. Но главное, наверное, — именно тогда я впервые ощутил, что завёл семью.

Ни то, что предполагалось с Диной, ни то, что было с Поли, вряд ли можно было так назвать. Это, как я уже здесь однажды излагал, был скорее паразитизм на том, что было предоставлено родителями, под их полуотвёрнутым, но, тем не менее, чутким глазом; какая-то детская игра во взрослых, да ещё и с комфортной возможностью иметь секс почти всегда, когда только молодое тело его заприхотнёт; да и вообще — просто купание в незаслуженном комфорте, при том даже условии, что вся стипендия отдаётся родителям. Здесь же, в Просцово, я худо-бедно зарабатывал, был идентифицирован как личность и даже — как определённая, более или мене значимая, общественная единица (причём, на просцовском уровне — немалая). Но даже не это было главным в том моём семьянинском самоощущении. Потому что и здесь родители нам очень много помогали, а нестандартная и нелёгкая обстановка тоже ещё не делает семью семьёй. Не делает её и романтика. Мы же с Диной тоже зимой вытаптывали на замёрзшей поверхности Луговицы надпись: «Дина+Игорь=любовь» в редких промежутках между бесконечным петтингом на диване под «Энигму»; а с Поли в Форосе ходили на скалу мыса Сарыч у самой южной точки Крыма и фотографировали закаты над морем. Что же там случилось, в одном из этих закутков бывшего просцовского детского садика с маленькой печкой, что я вдруг почувствовал себя с Алиной иначе, чем с другими женщинами, и даже иначе, чем с ней год или полгода назад? Я думаю, две вещи: то, что мы взялись обустраивать свою квартиру и то (как ни странно), что мы начали ссориться. С Диной нам обустраивать было нечего, а в нашей с Поли комнате я тоже переклеивал обои, но то была комната в родительской квартире. Насчёт же ссор… С Диной мы ругались по одной причине: я тяну с женитьбой; а с Поли это вообще были какие-то не достойные внимания детские глупости по взаимной пьяни. Здесь же был другой уровень. И впервые это произошло там, в «садиковом» доме, тем летом.

Я поделился с Алиной Ива́новым соображением, что окно, смотрящее в огород, надо закрыть от морозов. Но Алина резонно заметила, что до морозов далеко, а сейчас чудо-лето, и лучше на это окно красивые шторы, что её мама привезла, повесить. Сказано — сделано, вешаем. Я держу, а она что-то там продевает и прикрепляет. Но держу я как-то плохо. Мне велено исправиться. Я исправляюсь, но — снова не так. И тут вдруг что-то невиданно-неслышанное происходит с Алининым тоном. Я поражённо-раздражённо смотрю на неё. Я надеюсь, что она осечётся, пожалеет и раскается. Но она не только не перестаёт, но и нагнетает. Откуда это вдруг взялось? Может быть, просто мы ничего кроме разведения костров и установок палатки не делали совместно? Да вроде что-то делали… Тогда откуда? Может быть, симметричность интерьера — Алинин пунктик?.. Тогда я даже не подумал об этом. Я был шокирован и чрезвычайно расстроен. До этого момента между нами была только нежность, ну или спокойная обходительность. И я сразу же (что поразительно) сделал то, что взбеленило Алину ещё больше. А её реакция на мой поступок в свою очередь поразила меня ещё больше, чем эта её неожиданная гиперозабоченность симметричностью всяких там гардин. Я просто молча сошёл с табуретки и вышел прочь, оставив её стоять одну на её табуретке. Видимо, я ожидал, что эта наша небесная любовь ужаснётся и скажет «ах!». Почему-то я ожидал, что она протянет свою нежную, отсвечивающую голубоватыми искрами руку и коснётся прежде всего моей жены (а не меня), и тогда Алина, конечно же, бросит эти свои дурацкие шторы, догонит меня, мягко извинится за тон, скажет, что больше вовеки не допустит подобного, обнимет меня, прижмётся, и мы как-нибудь там, в конечном итоге, вернёмся на эти мерзкие табуретки. Но нет. Любовь не простёрла длани и не коснулась ни её, ни меня. Я глупо ушёл, потому что почему-то не мог по-другому, а она глупо осталась стоять там, где была, вцепившись в штору, как те мои дровосеки, наверное, вцепились в первую Сергеевскую бутылку, и кричала мне вдогонку, мол, что́ я делаю, вернись немедленно и это же не по-мужски. Я сел снаружи на скамейку и полчаса сидел неподвижно, ошарашенный. Алина не выходила и, видимо, старалась изо всех сил навесить-таки проклятую занавеску в одиночку, как