Ясновидец Пятаков - Александр Бушковский

Товарищи по оргии, по крайней мере двое из них, к этой минуте уже проснулись и пытались растолкать третьего. Я видел, как не соответствуют их бледные опухшие лица острым испуганным взглядам и суетливым движениям. По-видимому, хоть мы и незнакомы, они наслышаны и догадываются, чего можно ожидать от общения с Надькиным сынком.

– Не желаете ли освежиться, господа? – спокойно спросил я и поставил бутылку на стол.

Мой вопрос оказался настолько неожиданным для них, что двое замерли, а третий очнулся. Я свернул бутылке голову и каждому по очереди налил пенистой жидкости в тот самый единственный стакан. «Ей меньше достанется», – думал я при этом. Стакан переходил из руки в руку, как эстафетная палочка.

– А теперь, друзья, – продолжил я, когда процедура первичного утоления жажды была закончена, – не смею больше вас задерживать.

Ни слова не говоря и почти не качаясь, мамины товарищи вышли в сени, сняли там с вешалки свои обноски и тихо прикрыли за собой двери. Офелия не тявкнула ни разу. Ей, видно, было не до них, а им не до неё.

С этим же стаканом и половиной бутылки пива я вернулся к маме. Она сидела на диване, положив руки на колени и не шевелясь. Я налил пиво в стакан и протянул ей.

– Болею я, Миша, – сказала она сиплым бесцветным голосом, взяла стакан и обхватила его серыми ладонями.

«Непривычно слышать, как ты зовёшь меня Мишей, – подумал я. – И ещё бы тебе не болеть, раз ты с такого похмелья».

– Цирроз у меня, Миша.

«Непривычно… Мишей…»

Внутри у меня, как снег с крыши, сползла холодная лавина и забила все внутренности от сфинктера до кадыка. Я сел рядом с мамой и сцепил пальцы в замок.

– С чего ты взяла?

– Осталось мне полгода.

– Да откуда ты знаешь-то?! – Мне пока никак не удавалось собраться с мыслями.

– Светка, моя свидетельница со свадьбы, главный врач у нас. Возила меня в город на обследование. На той неделе только отпустили меня домой… Я ей сказала Медвежонку не говорить, и ты не говори. Там у меня заначка есть на похороны, поможешь Светке… тёте Свете?

Мама прихлёбывала пиво из стакана, как чай, и внимательно смотрела на пузырьки пены. Меня знобило. «Что сказать? Помогу? Или начать бодро спорить и возражать, что всё это фигня и ерунда? Ну уж точно не утешать! Она просто потеряет ко мне последний интерес. А я? Ведь я не ожидал? Но и не удивлён особо? Но что теперь мне делать? Так… Так… Сначала всё проверить. Где эта Светка?! Найти её, сегодня, сейчас…»

Мне вдруг стало совершенно ясно, что сделать ничего не удастся: мама не изменит образ жизни. Но что-то делать нужно – я не смогу работать грузчиком в порту, кропать говённые стишки и ждать, когда она умрёт.

– Ты в деревне жить не собирайся, – сказала мама тем же тусклым голосом, – и не думай даже. Мне ничего не надо. Лекарства я не пью.

– Зачем ты мне тогда сказала?! – заорал я, сам от себя не ожидая такого петуха. – И что мне делать?!

Она вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и тихо ответила:

– Уматывай из моего дома. Орёшь тут…

Неожиданно и резко мне полегчало. Словно разжался старый спазм в груди. Я выдохнул и даже чуть не рассмеялся:

– Наплевать! Никуда я не уйду. Это и мой дом тоже. Хочешь пить – пей, я мешать не стану. Но для начала… печку протоплю, а то холодно тут, как в морге.

И я пошёл в сарай за дровами.

20

После позорного провала операции «Фемида» Петюша заболел. Заполучил нервный срыв. Сначала на фоне общей ненависти ко всей этой подлой троице его жёг стыд за трусость перед маленькой Офелией, потом возникло презрение к собственной слабости, мягкотелости: он не смог сразу нейтрализовать Пятакова, слишком долго мямлил с Суриковой и даже деревенские бичи оказались ему не по силам! Что уж мечтать о мести Темчинову, этому рыжему носорогу, который может раздавить его, как бледную поганку, – будем реалистами.

Выйдя на больничный с температурой и головной болью, Пётр Фомич на неделю заперся дома, заказывая доставку пиццы и чередуя её с суши. Он не прибег к алкоголю, поскольку боялся неадекватных реакций, и трезвым взглядом наблюдал, как медленно и верно ум его погружается в пучину отвращения не только к себе и своим врагам, но и ко всему белому свету. Он неподвижно лежал на диване небритый, в халате, с пультом в одной и с катаной в другой руке, рассеянно фиксируя взглядом беззвучные телевизионные новости канала «ЧП» и пробуя ногтем остроту заточки самурайского меча.

Перед глазами на фоне пожарищ мелькали брандмейстеры в шлемах и латах, оранжевые герои-спасатели боролись с обвалами и наводнениями, а спецназовцы в масках и автоматах перемещались над поверженными бандами с их арсеналами. Холёные и загорелые, как эскортницы, сотрудницы пресс-служб силовых ведомств, доводя до телезрителей информацию о происшествиях, соблазнительно раскрывали идеально припухшие губы и приопускали изящно изогнутые ресницы. На экране сменяли друг друга картины жёстких задержаний, мрачных катастроф и дорожно-транспортных происшествий с человеческими жертвами. «Как много страданий и смерти, – равнодушно констатировал Петя, – и никому нет до этого дела, подчас и самим страдальцам. К чему тогда вся эта суета?»

Мысль его скользила по нисходящей спирали и никак не могла зацепиться ни за трещину, ни за выступ. Словно рельсы, ведущие вниз, были вовсе без стыков, шпал и костылей. Петя снова и снова искал и не находил в памяти момент, который показал бы, почему его жизнь так и не наполнилась хоть каким-то смыслом. Неужели живёт человек для того, чтобы с помощью внутренностей превратить тонны фуража в кучки удобрений, а кубометры воздуха в углекислый газ, износить на себе шкафы одежды и стоптать чемоданы башмаков? Но ведь есть же ещё впечатления, мысли, мечты, наконец! Есть дальние страны, умные книги и дельные вещи. Есть искусство и право, спорт и наука. Есть игра и ответственность, симпатия и вражда…

И всего этого мало. Всего этого не хватало Пете для понимания, отчего так мерзко и душно на сердце. Он вспоминал, как поднимался в горы с альпенштоком и скользил по океану на доске, как разгонялся иногда аж до двухсот пятидесяти на двух колёсах и как подчас успешно уговаривал ласкать себя (за небольшие, в общем-то,