Джек - Альфонс Доде

— Простите меня, пожалуйста, — сказал он д'Аржантону. — Я был неправ, когда отказывался ехать на завод. Теперь я согласен и благодарю вас.

— Вот это другой разговор, Джек! — напыщенно произнес поэт. — Я не сомневался, что по здравом размышлении ты к этому придешь… Я рад, что ты открыто признаешь бескорыстие моих побуждений. Поблагодари нашего друга Лабассендра — ведь это он устроил твою судьбу. Это он широко распахнул перед тобой двери в грядущее!

Певец протянул свою громадную лапу, и рука мальчика утонула в ней.

— По рукам, старина! — воскликнул он, подчеркнуто обращаясь к Джеку так, словно они были двумя старыми товарищами и работали рядом в одном и том же цеху.

Начиная с этой минуты и вплоть до отъезда, Лабассендр неизменно обращался к мальчику в таком же грубовато-фамильярном тоне, каким говорят между собой рабочие, связанные узами товарищества.

Всю оставшуюся неделю Джек бродил по лесу, по окрестным полям. Ему было грустно, но главным образом его мучила тревога, беспокойство. Мысль об ответственности, которую он возложил на свои плечи, порою придавала его красивому лицу несвойственное ему выражение. На лбу, между бровей, залегла складка, что в таком возрасте говорит о крайнем напряжении воли. Теперь, пожалуй, он и впрямь походил на «старину Джека». Он обходил все свои любимые уголки, — так взрослые медленным шагом обходят памятные с детства места.

Старуха Сале могла теперь сколько угодно грозить ему издалека, устремляться за ним в погоню, — «старина Джек» ее уже не боялся, у него теперь достало бы сил даже отнять у нее вязанку дров.

Особенно его огорчало то, что ему не позволили пойти к Ривалям попрощаться с Сесиль.

— Видишь ли, Джек, после той сцены, что произошла между д'Аржантоном и господином Ривалем, это, пожалуй, неудобно, — повторяла Шарлотта в ответ на мольбы сына.

Наконец, уже накануне отъезда, упоенный своим торжеством, поэт милостиво разрешил мальчику проститься с друзьями. Джек попал к ним под вечер. В передней никого не было. Никого не было и в аптеке, даже ставни там были плотно прикрыты. Только из библиотеки пробивался лучик света: библиотекой именовался просторный чердак, заваленный словарями, атласами, книгами по медицине и большими томами с красными корешками из коллекции Панкука.[22]

Доктор был там, он складывал книги в ящик.

— А, пришел, наконец! — сказал он мальчику. — Я был уверен, что ты не уедешь, не попрощавшись со мной. Они, конечно, тебя не пускали? Тут есть доля и моей вины. Я был слишком резок. Мне за это попало от жены… Кстати, знаешь, она вчера уехала с внучкой. Я отправил их на месяц в Пиренеи погостить у моей сестры. Девочка что-то прихворнула. Я, не подумавши, сгоряча взял да и сказал ей о твоем отъезде… Ох, уж эти дети!.. Мы-то думаем, что они ничего не смыслят, а они подчас убиваются пуще взрослых.

Он разговаривал теперь с Джеком, как с мужчиной, а «старина Джек», узнав, что подружка захворала из — за него и что он так и уедет, не повидавшись с нею, готов был расплакаться, как ребенок.

Мальчик глядел на валявшиеся повсюду книги, на просторную печальную комнату, слабо освещенную единственной свечой, стоявшей в углу стола, рядом с грогом и бутылкой водки, — доктор, пользуясь отсутствием жены, вернулся к своим морским привычкам. Глаза его блестели, и добряк возбужденно рылся в книгах, сдувал с них пыль: он опустошил целый угол своей библиотеки и набивал книгами открытый ящик, стоявший у его ног.

— Знаешь, что я тут делаю, дружок?

— Нет, господин Риваль.

— Отбираю для тебя книги, добрые старые издания, ты увезешь их с собой и станешь читать, слышишь? Будешь их читать, как только выдастся свободная минута. Запомни хорошенько, мальчик: книги — наши верные друзья. К ним обращаешься в самое трудное время. Можешь быть уверен, они всегда тебе помогут. Про себя скажу, что если бы не книги, я бы не вынес обрушившемся на нас беды, меня бы давно не было на свете. Взгляни на этот ящик, дружок. Тут целая гора книг… Сейчас ты еще не все поймешь. Но это неважно, все равно читай. Даже те книги, смысл которых для тебя будет не совсем понятен, разовьют твой ум. Обещай же, что ты их прочтешь.

— Обещаю, господин Риваль.

— Ну… ящик полон. Сможешь донести? Нет, тяжело. Я пришлю его к тебе завтра. Ну, а теперь простимся!

Милый доктор, сжав голову мальчика своими большими руками, несколько раз крепко поцеловал его.

— Это и за меня и за Сесиль, — прибавил он со своей доброй улыбкой.

Уходя, Джек слышал, как Риваль, затворяя за ним дверь, бормочет: «Несчастный ребенок!.. Несчастный ребенок!..»

Совсем, как в Вожираре, у отцов иезуитов! Но только теперь он уже знал, почему его жалеют.

На следующий день в связи с отъездом Джека в Ольшанике царила суматоха.

В повозку, остановившуюся у ворот, укладывали багаж. Лабассендр был в каком-то экзотическом наряде, будто он отправлялся в далекую экспедицию, куда-нибудь в пампасы: высокие, чуть не до колен гетры, куртка из зеленого бархата, сомбреро, кожаная сумка на перевязи. Он расхаживал взад и вперед; его бас непрерывно гудел. У поэта вид был торжественный и сияющий: торжественный, ибо он считал, что выполняет важную человеколюбивую миссию, сияющий — оттого, что отъезд Джека наполнял его радостью. Шарлотта без конца целовала сына, проверяла, все ли он взял с собой.

Да, он взял с собой все, что нужно. Пожалуй, он даже выглядел слишком нарядно для будущего рабочего: на нем был все тот же праздничный костюм, в котором он собирал пожертвования в церкви. Как все быстро растущие дети, он был обречен годы отрочества ходить в неудобном, узком и коротком платье.

— Уж вы о нем позаботьтесь, господин Лабассендр!

— Как о своем голосе, сударыня!

— Джек!

— Мама!

Они обнялись в последний раз. Шарлотта рыдала. Мальчик не показывал своего волнения. Мысль, что он будет трудиться ради матери, придавала сил «старине Джеку». На повороте он обернулся, чтобы еще раз увидеть и сохранить в памяти лес, дом, обнесенный оградой сад и лицо матери, которая улыбалась ему сквозь слезы.

— Пиши нам почаще, Джек! — крикнула она.

Поэт торжественно изрек:

— Помни, Джек: жизнь — не роман.

Разумеется, жизнь — не роман, но для этого негодяя она была такой, как в романе.

Достаточно было только поглядеть на то, как он стоял на пороге маленького, украшенного девизом дома, опираясь на плечо своей Шарлотты: он красовался посреди роз, которыми был увит фасад, в эффектной позе и до такой степени был преисполнен себялюбия и самодовольства, что, забыв о своей ненависти, посылал на прощанье рукой отеческое благословение ребенку, которого только что выгнал из дому.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. ЭНДРЕ

Певец выпрямился во весь рост в лодке — он вместе с Джеком переправлялся через Луару, чуть выше Пембёфа, — и, раскинув руки, точно желая обнять реку, высокопарно воскликнул:

— Посмотри сюда, старина! Ну разве не красота?

И хотя в пафосе актера было много деланного, а потому смешного, но пейзаж, открывшийся их глазам, в самом деле был восхитителен.

Было около четырех часов дня. Июльское солнце, походившее на расплавленное серебро, расстилало на речной ряби свой лучезарный, сияющий шлейф. От этого в воздухе висело трепещущее отражение, как бы световая дымка, и в ней жизнь реки, деятельная, но молчаливая, возникала и исчезала, как мираж. Едва различимые высокие паруса, которые в этом слепящем свете казались золотистыми, проплывали, проносились вдалеке. Это шли из Нуармутье большие барки, до самых бортов груженные белой солью, сверкавшей тысячью блесток. У экипажей был необыкновенно живописный вид: мужчины в больших треугольных шляпах бретонских солеваров, женщины в пышных, готовых, казалось, взлететь, чепцах, ослепительная белизна которых могла поспорить со сверкающей каменной солью. Затем двигались каботажные суда, напоминавшие плавучие ломовые телеги; на их палубах громоздились мешки с зерном, стояли винные бочки. Буксиры тащили бесконечные вереницы барок, а то вдруг проплывало какое — нибудь нантское трехмачтовое судно, возвращавшееся в свой родной порт с другого конца света после двухлетнего отсутствия: оно неторопливо, почти торжественно поднималось вверх по реке, безмолвное и сосредоточенное от встречи с вновь обретенной родиной и овеянное таинственной поэзией дальних стран. Несмотря на июльский зной, свежее дуновение проносилось над этой великолепной, как декорация, картиной. Ветер дул с моря, неся с собой свежесть и приволье открытых просторов, позволяя угадывать, что чуть дальше, за пределами этих стиснутых берегами волнующихся вод, которые постепенно уже утрачивали безмятежное спокойствие пресной воды, раскинулся зеленый безбрежный океан, пенятся валы, бушуют штормы.