Грязное мамбо, или Потрошители - Эрик Гарсия

Тут и появился «Гейблман», своеобразный посредник, сделавший эксклюзивные органы доступными для широких масс и кредитных домов вроде «Кентона» и Кредитного союза (обе организации имеют собственные заводы по производству искусственных органов, но охотно дают кредиты на чужую продукцию, если клиент вносит авансовый платеж и проценты).

Сложно, запутанно, но так они работают. Если деловые схемы современной индустрии искусственных органов перевести в систему координат, получится паутина, сплетенная пьяным пауком. Это не более чем корпоративный инцест кровных родственников делового мира.

Но зато здесь чертовски хорошо прятаться. Бесчисленные ряды складских стеллажей двадцать футов высотой тянутся вправо и влево от прохода на тридцать ярдов. Стеллажи трехъярусные, каждая полка шириной шесть футов — просто ложись и валяйся, двуспальная кровать, раскинувшаяся насколько хватает немодифицированного человеческого взора. Эти непомерно огромные склады, отражающие дизайнерские вкусы оптовиков, — бывшие самолетные ангары, и если байки, циркулирующие в союзе, не лгут, то в теперешнем складском помещении «Гейблмана» в двадцатом веке строили самолеты по технологии «стеллс» для ВВС США.

Может, и правда, наверняка не скажу. Зато я точно знаю: третий ярус четвертой полки слева от прохода — отличное место, чтобы печатать на машинке. Эхо сразу глохнет в этой твердыне искорганов, гасится стеной из печеней, сердец, глазных яблок и селезенок, возводить которую целый час, а обрушить раз плюнуть, достаточно потянуть не за ту поджелудочную. Это не игрушки. Бонни уже получила от меня выговор, и не однажды.

Мы подошли к служебному входу Гейблманова комплекса через час после ухода от Эсбери. Его знакомая, можно сказать, ждала нас с красной ковровой дорожкой и прочей помпой. Охранница — ничего интересного — выполняла свои обязанности, сидя в будке три на три фута.

— Заходите внутрь, — прошипела Родезия, когда мы приблизились. — Не бегите.

— Мы и не собирались, — отозвалась Бонни.

— Вот и не вздумайте.

Она почти втолкнула нас в дверь и повела по длинному коридору, мимо полок, заставленных новейшими искорганами современных корпораций.

— Это резервный склад, — пояснила Родезия. — Сюда не заходят, разве что в магазине полностью закончится товар, но тогда они заранее звонят.

— Неужели никто все это не проверяет? — не поверил я.

— Здесь работаю только я. А я не проверяю. На пару дней вы в безопасности.

Вот здесь мы и устроились. Я печатаю, а Бонни увлеченно читает инструкции к искорганам, то и дело поглядывая на листок из-за моего плеча. Я не против. После каждого взгляда мы целуемся. Сегодня, надеюсь, дело не ограничится только поцелуями.

Бонни видела, как я напечатал последнюю фразу. На ее лице изобразилось удивление — нежный рот приоткрылся буквой «О», но это все игра на публику. Бонни медленно кивнула, придвинулась поближе, и теперь я знаю, каков на вкус искусственный язык — он медовый.

Силикон, правда, тоже чувствуется, но в основном — мед.

Из всех моих экс-супружниц самая насыщенная сексуальная жизнь была у меня с Мелиндой. Порой она становилась просто ненасытной, загораясь чаще, чем я мог ее охладить, и даже когда я буквально приползал домой с работы, в постели меня ожидал сущий тайфун. Или в машине. Или в парке. Или в универсаме.

После рождения Питера стало потише, но я приписываю это скорее растущему взаимонепониманию, чем появлению сына. Мы могли завести щенка и тем не менее развестись через два года. Мелинда все больше проникалась убеждением, что я эгоист и не прислушиваюсь к ее желаниям. А я все чаще думал, что она слишком любит ныть и жаловаться.

Но я не могу забыть некоторые ее слова. Когда Питеру исполнился годик и наша семейная лодка на полной скорости неслась к водопаду, Мелинда предложила мне брать уроки танцев, чтобы улучшить взаимопонимание. Я не увидел в этом логики, но спорить не имел сил. Поэтому дважды в неделю перед работой я тащился в ближайшую танцевальную студию и подчинялся командам женщины, с восторгом ухватившейся за возможность научить настоящего биокредитчика искусству красиво двигаться.

Мелинда, при всех ее талантах, так и не выучилась танцевать. Она была бойкой, старательной, но в целом на уровне «очень мило». Понимала музыку и обладала врожденным чувством ритма, но танцевальные па ей не давались — пределом Мелинды так и остались несколько ритмических движений.

Напротив, я схватывал все моментально, словно давно знал, и легко осваивал танцевальную науку. Танго, вальс, мамбо оказались легкими, как дыхание. Вращения, движения, повороты я выполнял с хирургической точностью.

Но когда мы перешли собственно к танцам, толку от меня оказалось не больше, чем от Мелинды. Отдельные шаги получались прекрасно, но танец целиком, от начала до конца, мне не давался.

— Нет ощущения единства, — пояснила инструктор в тот вечер, после которого я перестал к ней ходить. — Все у вас как-то кусками. Хорошо двигаетесь, прекрасно справляетесь с фрагментами, но если нет связи, то нет и танца.

Больше я не появлялся. Мелинда сказала инструкторше, что я слег с гриппом, но я чувствовал — она инстинктивно поняла правду. Зачем упражняться в том, что противоречит моим принципам?

Обвиняя меня в развале семьи, Мелинда приводила танцы в качестве примера моей неорганизованности.

— Ты не умеешь жить нормально, как все порядочные люди, — кричала она мне одним осенним вечером за ужином, когда Питер играл в гостиной. — У тебя все кусками! Тебе бы только расчленять!

У меня было двенадцать аргументов, чтобы отмести это обвинение, но в тот момент в запальчивости я не смог бы изложить их в единой логической последовательности. Не желая лишний раз подтверждать правоту супруги, я промолчал, жуя свою картошку.

Психотерапевт Кэрол нудил о том же:

— Тесты показывают, что у вас есть деструктивные наклонности.

Я не понял, поэтому кивнул.

— Вы не считаете это проблемой? — поинтересовался мозговед.

— Нет, если Кэрол все устраивает, — постарался я угодить жене.

— Кэрол, — спросил знаток человеческих душ, — вы считаете это проблемой?

— Да нет, — вздохнула она. — Я лишь хочу, чтобы он не был таким козлиной.

Из пяти моих жен четверо называли меня этим словом — если кому-то захочется сосчитать. Я ношу это звание как знак отличия.

С Кэрол я познакомился на пожаре, когда дотла сгорел ресторан ее родственника. Я зашел перекусить между заказами — экстракцией печени, которую только что провел, и какой-то, помню, очень простой работой в спальном районе. В этом заведении я прежде не бывал, но в отношении кафе у меня один критерий: если не вырвало, значит, еда нормальная.

Однако чистота — приборов, продуктов, рук — для меня важна: не выношу неряшества. Я уже умял половину равиоли, когда на зубах хрустнуло что-то твердое. Подавив рвотные позывы, я вытащил кусок изо рта и разглядел в своих пальцах обломанный женский ноготь. Швырнув салфетку, я поднялся из-за стола.

— Что-нибудь не так, сэр? — суетливо подбежал официант.

— Кухня, — сказал я сквозь стиснутые зубы. — Где у вас кухня?

— Если что-нибудь не так…

Я схватил его за большой палец, а другой рукой — за запястье и выкрутил в разные стороны. Он страдальчески сморщился, колени подогнулись.

— Где кухня? — повторил я.

Шеф-повар пришел в ярость от появления посторонних в его святая святых, но вскоре на него снизошло такое же озарение, как и на официанта, и он вызвал владельца заведения.

Чет рассыпался в извинениях, всячески мел хвостом, и мы вдвоем пошли по кухне искать владелицу аксессуара. Мы проверили руки официанток, посудомоек и помощниц шеф-повара, когда в глазах Чета появился огонек: ему в голову пришла какая-то мысль. Он повел меня в служебное помещение, где с учетными книгами работала его свояченица, и потребовал:

— А ну, покажи мне руки, Кэрол!

Она даже не спросила, кто я; видимо, ей было все равно. Вздохнула и протянула руки с прекрасным маникюром; ноготь на большом пальце оказался короче остальных. Я с облегчением увидел у нее дорогие акриловые ногти; тот, который попал мне на зуб, был из дешевого жесткого пластика.

Это не случайность, что в нашей семье готовил я.

Через несколько лет, уже после того, как Кэрол меня бросила, мы с Четом, оставшись хорошими приятелями, допились до ностальгических признаний. Чет всегда ее недолюбливал. Ладил, скрепя сердце, потому что она сестра жены, но не понимал, как можно трахать такую холодную бабу.

— Она оттаивала, — отозвался я.

— Кусок льда тоже тает, — хмыкнул Чет. — И что мы получаем в результате?

Кэрол снимала пробу с равиоли, когда у нее отлетел ноготь, и мы добивались от нее извинений, когда из кухни послышались крики. Сначала это был обычный кухонный гвалт, но вскоре вопли перешли в настоящую тревожную сирену. Переглянувшись, мы с Четом и Кэрол кинулись к двери; они побежали узнать; в чем дело, а я всего лишь хотел оттуда выбраться.