Яд или лекарство? Как растения, порошки и таблетки повлияли на историю медицины - Томас Хэджер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нельзя сказать, что Большая Фарма не ищет лекарства, способные спасать жизни. Ищет, особенно если дело касается рака. Но им нужны настоящие блокбастеры в области качества жизни, такие как Виагра, чтобы это оплатить.
И в конце концов, спасти жизнь – это еще не всё. «Больше, чем любое другое выписанное лекарство, Виагра сыграла на сокровенных желаниях американской культуры: стремлении к вечной молодости, сексуальным подвигам, не говоря уже о нашей тяге к простым решениям, – считает один эссеист. – Это совершенное лекарство для нашего времени».
Глава 8
Кольцо-талисман
Работа Большой Фармы по поиску святого Грааля контроля над болью – лекарства, по силе равного опиатам, но не приводящего к зависимости, – направили не к его совершенствованию, а к наивысшему уровню аддикции и к худшей эпидемии передозировок во всей американской истории.
Разница в том, что сегодня мы ушли от натуральных опиатов (из макового сока) к совершенно новым, полностью синтетическим веществам, созданным в лабораториях. Эти новейшие лекарства (которые относятся к более широкой категории опиоидов, не основанных на маке опиатов) сильнее и потенциально вызывают бо́льшую зависимость, чем любые из опиатов наших прапрадедушек. Созданные во многом чтобы избавлять от привыкания, они только усугубили ситуацию.
Первое вещество было открыто опять-таки в Германии, в лабораториях Hoechst в конце 1930-х, незадолго до Второй мировой войны. Его не искали специально, это вновь было случайностью. А причиной оказался мышиный хвост.
Химики из Hoechst искали препарат для снятия мышечных спазмов, а не обезболивающее. Их отправной точкой было семейство молекул, совершенно не похожих на опиум. Химики были погружены в обычную работу: начинали с молекулы-кандидата, затем создавали вариацию за вариацией, испытывая каждую из них на мышах, чтобы посмотреть, что получится. Именно тогда один остроглазый исследователь заметил нечто странное: мыши, получившие один из этих экспериментальных препаратов, поднимали хвосты в форме буквы «S». Большинство ученых не обратили бы на это внимания. Но этот конкретный исследователь работал с лекарствами, связанными с опиумом, и он знал, что делают мыши под воздействием опиатов: именно поднимают свои хвосты в форме буквы «S». Не будь он в курсе, с чем работали его коллеги, то сказал бы, что этот новый препарат – морфий.
Поэтому команда Hoechst провела дополнительные испытания. И быстро стало ясно, что они открыли нечто абсолютно новое: мощное болеутоляющее средство, которое по своей молекулярной структуре не напоминало ни морфий, ни кодеин, ни какой-либо другой алкалоид.
Правда, этот новый препарат не был таким же сильным, как морфий, но все же обеспечивал значительное облегчение боли. Вместо того чтобы вводить подопытных животных в обычное сонное опиатное состояние, он, казалось, поднимал их настроение, как кокаин. Самое главное – и здесь исследователи Hoechst, вероятно, скрестили пальцы, – ранние тесты намекнули, что он, вероятно, вызывает гораздо меньшее привыкание, чем морфин.
Возможно, они наткнулись на святой Грааль. Они назвали его Петидин (в США он более известен как Меперидин), провели несколько быстрых испытаний на людях, признали его действенным и выпустили на немецкий рынок. В рекламе говорилось, что это мощное болеутоляющее средство с меньшими побочными эффектами, чем у морфия, и не имеющее риска привыкания.
Как оказалось, они ошиблись по обоим пунктам. Петидин, продававшийся после войны под торговым названием Демерол, имеет массу побочных эффектов, может быть опасен при взаимодействии с другими лекарствами, и что-что, а уж привыкание вызывает еще какое. Он был привлекателен как наркотик, потому что не только снимал боль, но и заряжал энергией. Из-за сочетания побочных эффектов и возможности злоупотребления – а также благодаря появлению новых обезболивающих – Петидин больше не используется.
Но это открыло дорогу кое-чему новому: надежде на молекулы, совершенно не похожие на морфий или героин, которые, если еще немного поработать, можно сделать не вызывающими привыкания. По словам одного историка, это «невероятно стимулировало исследования в области лекарств».
Годы после Второй мировой войны были прекрасной порой для фармацевтического бизнеса. Новые лекарства появлялись рекордными темпами. Было несколько причин расцвета крупных фармацевтических компаний в этот период. Во время войны правительство вкладывало много денег в медицинские исследования: чтобы найти лучшие способы лечения ран и профилактики заболеваний среди солдат; чтобы понять, как большие высоты влияют на летчиков, а высокое давление – на экипажи подводных лодок; чтобы узнать, как наиболее точно измерить уровень кислорода и как сделать плазму крови в лаборатории. Все эти деньги помогли ученым разработать новые инструменты и улучшили методы тестирования и анализа человеческого тела. Победа над Германией принесла еще больше завоеваний для науки, открывая лаборатории, раздавая патенты и привозя немецких ученых в Соединенные Штаты. Послевоенный экономический бум способствовал финансированию невероятного расширения научных исследований в университетах и государственных лабораториях, что, в свою очередь, способствовало дальнейшему совершенствованию химии. Освободившись от задач военного времени и получив значительное финансирование, наука о лекарствах устремилась вперед.
Больший энтузиазм в медицинских исследованиях был связан с молекулярной биологией – новой возможностью изучения жизни во все более тонких деталях, вплоть до уровня отдельных молекул, участвующих, скажем, в пищеварении, или в гормональных процессах, или в нервной проводимости. Это смещение фокуса все глубже и глубже в работу отдельных клеток завершилось в некотором роде в 1953 году, когда необычное трио – неуклюжий американский аспирант Джеймс Уотсон, разговорчивый молодой британский исследователь Фрэнсис Крик и талантливый ученый по имени Розалинд Франклин – раскрыли молекулярную структуру ДНК, дав начало новой эре генетических исследований.
Чем больше мы узнавали о молекулах жизни, тем больше появлялось возможностей для поиска эффективных лекарств. Это породило чувство оптимизма, ощущение, что для каждой болезни можно найти лекарство.
Все, что нам нужно было сделать, – это достаточно хорошо понять болезни на уровне молекул, а затем мы могли бы создать подходящие лекарства для их лечения.
Итак, во-первых, появились новые мощные инструменты; во-вторых, развивалось представление о молекулах жизни и, в-третьих, было много денег. С каждым успешным новым препаратом в отрасль вливались новые денежные средства. Компании по производству лекарств быстро росли. После войны этот рост частного сектора в США был дополнен огромным притоком финансирования со стороны федерального правительства, которое стало направлять десятки
