Хомотрофы - Александр Соловьёв

Артур извлек из внутреннего кармана плоскую лакированную коробочку, вынул обрезанную сигару, закурил. В выражении его лица появилось чуть видимое самодовольство.

В памяти всплыла сказка про кота в сапогах. Людоед, пойманный в сети тщеславия, сам превратился в пищу.

На чем же поймать этого страшилу?

– А что бывает с магистрами, которые выходят на пенсию, – спросил я первое, что пришло в голову.

– Они отдыхают на тропических островах, – сказал он.

– Почему вы решили меня уничтожить?

– Вы – неудобоваримый. Ваш вкус, видимо, подпорчен бунтом. Это делает страх непригодным к употреблению. К тому же он заразен, вроде гриппа.

Он улыбнулся.

– Вас нельзя съесть, зато можно убить. Поскольку вы мне мешаете, то именно это я и намерен сделать. Но убивать вас надобно особым способом. Если выстрелить Несъедобному в сердце или, скажем, отравить цианидом, – Артур коротко улыбнулся, – то вещественно он будет разрушен. Но останется невещественная часть, которую по желанию можно сохранить.

Артур со вкусом затянулся.

– Несъедобных надо убивать путем отсечения ума от чувств, – сказал он, выпуская клубы дыма. – Другими словами, головы от туловища. Если Несъедобному отрубить голову, о нем скоро забывают. Ему уже не стать героем. Во-первых, нежные умы Пищеносов не хотят долго помнить страшный безголовый образ; выбросив из памяти отрубленную голову, они забывают о мученике. Во-вторых, когда ум и чувства бывают внезапно разделены физически, душа становится бессильной. В противном случае она еще долго витала бы в привычных для нее сферах и пространствах, наводя смуту на подобных себе.

Директор встал.

– Мне известен ваш главный секрет, – сказал я, глядя на него снизу вверх.

– О чем это вы?

– Вы – менг.

Он усмехнулся, но я заметил в его взгляде плохо скрытое смятение.

– Что вы этим хотите сказать?.. – раздраженно выкрикнул он.

– Хочу этим сказать, что вы людоед – мерзкий повар Грязин. Вы не имеете никакого отношения к виду хомо-сапиенс, а являетесь животным низшим, вроде шакала или гиены, хоть внешне чем-то и напоминаете человека. Грязин – это ваша кличка, а не фамилия, ведь звери не носят фамилий.

Этими словами я задел его за живое. Губы Артура стали вздрагивать, глаза хищно пожелтели.

– Еще вопрос, – сказал я, словно не замечая его ярости. – Где ваши раритетные круглые очки? Те самые, в которых вы были, когда Жоан Миро писал ваш портрет. Вы всю свою долгую и нудную жизнь мечтали стать человеком. Художник подарил вам облик, который имел в себе набор человеческих качеств, непостижимых для вас. Вы хотели за ним спрятаться. Но вы не стали человеком, даже приняв тысячи причастий. Я не принимаю ваших объяснений. Воля к власти и тому подобное. Бред! Пытаясь стать человеком, вы из года в год (а может, из века в век) терпите поражение. Десятки раз вы меняли имена и страны, пытаясь найти себя, вырасти духовно, очеловечится. Но знайте: с того момента, как Миро написал ваш портрет, вы нисколько не изменились. Вы стали еще большим шакалом, Грязин. Все вы, подлые, ничтожные твари, чувствуете свое уродство и пытаетесь себя оправдать. Вы не ищете способы выправить себя. Ничтожные подражатели человечеству, вот кто вы такие! Вы стали очень похожи на нас, людоеды. Оттого мы перестали вас замечать и разрешили паразитировать на своем теле. Впору бы отторгнуть вас, скинуть как блох, но, увы, человечество, эволюционируя, несет в будущее не только сокровища удивительных открытий, а и тяжесть глупейших ошибок.

Артур смотрел на меня, не отводя злобного взгляда. В этом взгляде было все то, что так хорошо восемьдесят лет назад подметил в портрете гениальный Миро. Не доставало в лице Артура только человека.

Директор вынул из кармана очки – старомодные круглые очки Грязина, надел их, и сразу же лицо его осунулось, постарело, стало лицом Повара. Только глаза остались другими – точь-в-точь как на портрете.

– Откуда ты мог все это узнать? – Его голос прозвучал устало, бесцветно.

– Вы боитесь сказать правду даже приговоренному к смерти. Мне вас жаль.

– Я не лгал, – проговорил он. – Я уже давно не питаюсь человеческой плотью.

– Тогда вы должны были умереть, быстро состариться и отдать концы, как Слепец.

– Много лет назад меня взяли, что называется, с поличным и после громкого процесса определили в психиатрическую лечебницу. Что и говорить, я проявил неблагоразумие: начал буйствовать. Электрошок удивительная вещь, он открыл для меня новые горизонты.

Когда меня выписали, я хотел приобщить собратьев к новому способу питания. Я нес благо, прогресс. Потратил десятилетия на изучение феномена и совершенствование метода. Но менги слишком косны, привержены устаревшим традициям и убогой морали, чтобы оценить возможности подобной эволюции. Даже поставленные в условия, когда их же кодекс предписывает самоубийство, они упорствуют. Они готовы предать собственные принципы только бы ничего не менялось.

Грязин встал и вышел.

Я остался один в окровавленной комнате.

Неужели это последние минуты моей жизни?

Я огляделся. Кого здесь казнили прежде? Таких же, как я? Тех, из черного списка, в который был внесен Андрей.

Я попробовал освободить руки. Они были крепко связаны веревкой.

Внезапно дверь снова открылась, и в комнату ввалился Гавинский. За собой он волочил Жору: здоровяк держал его за волосы. Жорины руки были связаны за спиной. Рот заклеен скотчем. Успел ли он разослать призыв?

Борись! – приказал я себе.

На какой-то миг мне показалось, что я чувствую близость Андрея, но тут же ощущение исчезло.

Вслед за Гавинским вошел Присмотров. На этот раз он был без галстука. Верхние две пуговицы рубашки были расстегнуты. На лице – безапелляционность.

– Смотри! – крикнул Гавинский.

Он откинул носком туфли лежащую на полу циновку. Под ней был топор. Не просто топор, а огромная секира палача.

Я явственно увидел Жорин страх. Визуализировал его в виде тонких струек, исходящих отовсюду.

Черт, где же твоя капсула, Жора?

Гавинский толкнул Жору на пол. Тот безвольно стукнулся всем телом, застонал. Гавинский поднял топор, встав на колено, склонился над Жорой, взял его за волосы, запрокинул ему голову.

– Смотри! – опять заорал он мне.

Гавинский провел топором по Жориной шее, демонстрируя остроту лезвия. Из тоненькой царапины потекла кровь.

– Сволочь!.. – прохрипел я.

Здоровяк своей мощной рукой ухватил Жору за рубаху на спине и легко, как куклу, перевернул на живот. Он выпрямился, поставил Жоре на пояснице ногу, прямо поверх связанных рук. Придавил его так, что Жора не мог пошевелиться.

Я пытался вырваться. Цепь гремела у меня на шее, веревки все сильнее впивались в запястья. Я увидел, что деревянный пол в некоторых местах изрублен топором.

– Подожди, не убивай пока, – сказал директор. – Подними его и поставь на ноги.

У Гавинского во взгляде мелькнуло недовольство, но он подчинился. Схватив Жору за подмышки, он рывком его поднял.

Происмотров провел рукой себе по лицу, стирая грим.

– Хотел меня обмануть, раб, – прошептал он, подходя к Жоре вплотную.

Из груди Жоры начал истекать колеблющийся голубоватый протуберанец. Страх!

Ты еще в состоянии бояться? Где же твоя капсула, Жора?!

Запустив руку в черные волнистые волосы, директор с силой изогнул Жору дугой и, ловя подбородком кончик протуберанца, стал с ним играть. Губы его были сомкнуты, глаза полузакрыты. По лицу растекалось блаженство. По телу директора волнами проходила дрожь.

– Тварь ты ненасытная, – прошипел я сквозь зубы.

На меня никто не обратил внимание.

Я закрыл глаза.

Черное поле. По всей его поверхности, издавая свистящие звуки, мелькают огромные синеватые щупальца. Вот они обхватывают маленькое облачко. Это облачко – Жора. Из-за горизонта, словно стрела, летит гигантский хобот. Его устье хищно раскрыто. Сейчас дракон засосет Жору.

Андрей, где же ты?

Все, что я могу сделать, это перебросить нить от своей капсулы к тому маленькому облачку, связаться с ним. Если я это сделаю, директор утянет вместе с Жориным страхом и мою капсулу. Но в этом нет никакого смысла. Моя капсула страха – чистая, питательная энергия, которую дракон мигом переварит.

Борись ЖЕ…

Андрей, это ты?

Остаются какие-то мгновенья.

Нет, мне уже не состряпать за этот краткий промежуток времени новую капсулу – такую, которая сможет разрушить дракона. Я протягиваю нить, и она тотчас прилипает к облачку, которое уже начинает проваливаться в темный зев хобота.

Миг – и нить натягивается. Чувствую рывок, будто клюнула крупная рыба. Меня начинает трясти. Черное поле исчезает. Все вокруг становится голубым, как небо на иконостасе в храме Улитки.

Электрические разряды пронизывают и сотрясают мое тело. Сейчас дракон отнимет у меня то, что ему полагается и я, обессиленный, свалюсь на землю. И буду лежать, ожидая казни.