Плеть темной богини - Екатерина Лесина

– А вот и мы.

Или, напротив, проскользнуть тенью, устроиться так, чтобы не привлекать внимания. И слушать новые истины, которые станет изрекать Илья. И тонуть в потоках правды.

– Юля! Юля, очнись. Пожалуйста, потерпи немного, нам очень нужна твоя помощь. Слышишь?

– Может, за успокоительным сходить? Валерьянка там… новопассит?

– Дашка, не лезь.

Человек-рыба злится? Юленька не хотела, чтобы на нее еще и злились.

– Юля, подумай, где она может лежать? Плеть, я имею в виду? Куда ее можно спрятать?

– Я не знаю.

– Юля!

Юленька, бабушка всегда называла ее Юленькой, ласково и любя, только вот зачем она все остальное сделала? Зачем врала? Ведь теперь так больно от этой лжи, до того больно, что прямо дыхание перехватывает.

Подниматься будет сложнее, чем спускаться.

Но когда пришел час, она поднялась.

Семен Ильич преставился в восьмидесятом, к тому времени нашей дочери Ксюше исполнилось тринадцать, и, пожалуй, будь у меня возможность выбрать, я бы отложила смерть Данцеля года на три, а то и четыре.

С Ксюшей сложно было справиться.

Точнее, не совсем так. С Ксюшей мог справиться только Данцель, и, кажется, он втайне гордился этим очередным подтверждением собственной исключительности. Как и тем, что в Ксюше не было ровным счетом ничего моего.

Данцелев нос, Данцелев скошенный подбородок, переходящий в длинную шею, которая из-за покатых, узких плеч казалась еще длиннее. Данцелевы сросшиеся брови и Данцелевы же глаза, холодные, расчетливые.

Пожалуй, теперь я могу сказать определенно: я не любила Ксюшу. Ее рождение являлось частью сделки под названием «брак», и особого выбора – рожать от Данцеля или нет – я не имела. Родила. Хорошие условия, хорошие врачи, хороший заботливый муж, хороший здоровый младенец… вокруг меня все было хорошо.

Качественно.

Я как-то и не помню Ксюшиного взросления. Первый зуб, первый шаг, первое слово – все это принадлежало Данцелю, который милостиво позволил мне наблюдать. Я наблюдала, отмечала перемены, поддерживала беседы и инициативы, касающиеся Ксюшиного воспитания. Я следила за гувернанткой и преподавателями, что появились в доме, как только Данцелевой дочери исполнилось три года.

Музыка, французский и английский, философия, риторика… естественные науки по одобренной Семеном Ильичом программе.

По-моему, он, увлекшись очередной сказкой о прошлом, желал дать дочери классическое воспитание, но не учел одного: Ксюха была Данцелевых кровей.

Упряма. Истерична. Озлобленна без повода и неспособна сколь бы то ни было серьезно относиться к иному, отличному от собственного, мнению. Данцеля она слушалась, потому что чувствовала – он сильнее. Меня не замечала.

Но как бы там ни было, в восьмидесятом, спустя две недели после очередного Ксюшиного дня рождения, празднование которого прошло с обычным размахом, Данцеля скрутил приступ аппендицита. Тот постепенно, несмотря на все усилия врачей, плавно перетек в перитонит, который, собственно, и отправил Великого и Ужасного в лучший из миров.

Впрочем, не знаю, будет ли там Данцелю лучше, ему и на этом замечательно жилось.

А на третий день после похорон Ксюха исчезла. Ушла в школу и не вернулась.

– Не волнуйтесь, Стефочка, найдем, – поспешно пообещал стигиец в подполковничьих погонах и, облизав жадным взглядом, добавил: – Как-никак дочь самого…

Сколько бы они еще помнили о «самом»? Сколько бы держались в отдалении, не столько ради почтения к Данцелю, сколько из-за страха перед ним, угнездившегося столь глубоко, что даже Данцелева гибель не уничтожила его.

Я не знаю. Пожалуй, что недолго. Пожалуй, очень скоро появился бы кто-то, достаточно молодой и наглый, чтобы выдрать первый кусок из наследства, но я не стала ждать развязки, как и не стала ждать того, что они найдут Ксюху, – я вышла замуж.

В восемьдесят первом. Да, хорошая цифра. И выбор хороший: Кульков Андрей Саныч был правой рукой, ногой, а иногда и головой Данцеля. Лысоватой, лобастой, с выступающими вперед надбровными дугами и реденькими рыжими бровками. С глубоко запавшими, почти утонувшими в складках век глазками и вечно мокрыми ладонями, которые он имел привычку вытирать о брюки.

Брюки у Кулькова всегда лоснились, даже новые, только-только сшитые.

В отличие от Данцеля, Саныч был тихушником, он подбирался к жертве исподволь, тщательно продумывая каждый шаг, да и бить предпочитал не сам, а через кого-то.

Единственное, что было общего между этими двумя, – страсть к черепкам. И подозреваю, что Саныч женился на мне лишь потому, что желал завладеть Данцелевой коллекцией. Что ж, мне не жалко. Ну почти не жалко: я все же скрыла от него Плеть. Даже теперь, спустя годы, не могу объяснить внятно, что именно двигало мной. Осознанное желание сделать гадость? Неосознанное предчувствие беды? Или просто попытка сохранить что-либо исключительно для себя?

Стигийские псы не терпят неподвластных. Хотя сами с удовольствием подчиняются, главное – правильно взяться за плетку.

Про плетку он и спрашивал, исподволь, ласкою, отчего-то не решаясь требовать, хотя мог бы. Но нет, Саныч предпочитал следить, вынюхивать, точно не в силах решиться на логичный, в общем-то, шаг. Пожалуй, случись ему ударить меня, случись пригрозить, я бы отдала Плеть.

Не решился.

А в восемьдесят четвертом вернулась Ксюха.

Звонок в дверь – ненавижу поздние визиты. Шлепанье босых ног – Саныч не носил ни тапок, ни даже носков, и ведь не мерз же, сволочь этакая. Скрип двери. И бормотание. На него я и вышла.

– Привет, мамаша! – Ксюха стояла, прислонившись к косяку. Кажется, она была пьяна. Кажется, я тогда испугалась, что она решит остаться. Кажется, я не нашлась, что сказать.

– О, вижу, рада! Прям– таки плещешь счастьем! – Ксюха заржала и, пнув принесенный с собой деревянный ящик, из тех, в которых овощи на рынках держат, заявила: – А ты, смотрю, времени не теряешь! Как переходящее знамя, из одних рук в другие!

Саныч отступил. Саныч как-то сразу признал Ксюхину силу, доставшуюся ей в наследство от Данцеля, и, поджав хвост, ретировался. Готова поклясться, что дальше приоткрытой двери в комнату он не ушел: сел, вытянул тощую шею, приник к щели, вылавливая каждое слово.

Саныч – он тихушник.

А Ксюха – стигийка. Да, тогда я поняла, что среди этого племени встречаются и твари женского полу.

– Так что, мамаша, не рада?

Нет, нисколько. Я смотрела на нее и удивлялась тому, сколь мало она изменилась. Волосы вот обрезала, коротко, неровно. И голову не мыла давно, и вообще несет от нее подворотней да псиной, а взгляд безумный.

– Ладно, я ненадолго, проверить, как ты тут. Папа велел заботиться. Я позабочусь, – Ксюха достала сигарету и, сунув в рот, буркнула: – Пошли, что ли, чаем напоишь. Поговорим.

Коробка вдруг запищала, замяукала, но Ксюха снова отвесила пинок:

– Не обращай внимания. Обождет.

И снова я не решилась перечить. Мы сидели на кухне, пили чай, Ксюха курила, зажигая одну сигарету за другой, и рассказывала. Точнее, вряд ли она собиралась действительно делиться со мной страхами своими или надеждами, вряд ли ставила целью ввести меня в курс дел, она просто сообщала факты, исполняя некогда данное Данцелю обещание.

– Ты слабая. Ты всегда слабой была. Тенью по квартире бродишь, молчишь, молчишь постоянно… и даже когда заговариваешь, то голос этакий, извиняющийся… и злость берет, прямо сил нету.

Выдох, сиреневый едкий дым по бескровным Ксюхиным губам, по бледным щекам, по утиному носу, над которым срослись густые брови. Дым путается в ресницах, подчеркивая синевой и без того синюшные круги под Ксюхиными глазами, дым сползает по шее за воротник мужской рубашки. Пуговица оторвана, и с обратной стороны, там, где воротник отстает от шеи, видна темная полоска грязи.

– Папа говорил, что сильная рядом с ним не выжила бы. Не знаю. Главное, что я – как он. Почти как он. Хотела бы совсем, да только сил нет. Это из-за тебя! Твоя кровь! Его говорит – делай так, и я не могу иначе! А была бы ты сильной, я бы остановилась. Что, думаешь, по кайфу бродяжкой? Кому мой французский нужен, а? Рожей я не вышла, чтоб с иностранцами болтать, им не язык нужен…

Тощие запястья с рыхлой кожей, словно разбухшей от долгого контакта с водой. Красные узлы суставов, темные мозоли и свежие, розовые еще шрамы.

– Оставайся, – предложила я.

– Нет. Не могу. Зовет. Я пыталась. Я нашла с кем остановиться, думала – сумею. Думала, чтоб как все… приеду с мужем… он хороший человек, да только я не по зубам. Не по силе.