Сталин. От Фихте к Берия - Модест Алексеевич Колеров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Несколько раз повторяющееся в „Программе мира“ утверждение, что пролетарская революция не может победоносно завершиться в национальных рамках, покажется, пожалуй, некоторым читателям опровергнутым почти пятилетним опытом нашей Советской Республики. Но такое заключение было бы неосновательно. Тот факт, что рабочее государство удержалось против всего мира в одной стране, и притом отсталой, свидетельствует о колоссальной мощи пролетариата, которая в других, более передовых, более цивилизованных странах способна будет совершать поистине чудеса. Но, отстояв себя в политическом и военном смысле, как государство, мы к созданию социалистического общества не пришли и даже не подошли. Борьба за революционно-государственное самосохранение вызвала за этот период чрезвычайное понижение производительных сил; социализм же мыслим только на основе их роста и расцвета… До тех пор, пока в остальных европейских государствах у власти стоит буржуазия, мы вынуждены, в борьбе с экономической изолированностью, искать соглашения с капиталистическим миром… подлинный подъем социалистического хозяйства в России станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы»[363].
«Соглашение с капиталистическим миром в стране, не признанной абсолютным большинством государств, только что пережившей массовый истребительный голод, кровавую Гражданскую войну и отражение иностранной интервенции, переживающей экономическую блокаду, идущей на территориальные, экономические уступки ради подписания договоров с государствами-лимитрофами, чтобы получить через них выход во внешний мир и уже одним этим преодолевая формальную изоляцию, — звучало, конечно, не иначе как требование ещё большей, уже неуправляемой капитуляции, делающая бессмысленными и революционный переворот, и войну, и революционное переустройство, и собственную революционную власть. Нужно было действительно считать себя вождём мировой революции, чтобы выступить против абсолютного большинства правящих в отвоёванной стране революционеров с теоретизированием столь кабинетного толка, как это сделал Троцкий. Один из прежних вождей партии социалистов-революционеров и министр Временного правительства В. М. Чернов в 1928 году писал в эмиграции о расколе большевиков неожиданно с большим сочувствием оппозиционным „мировым революционерам“, чем правящим сталинским „суверенизаторам“, намекая на их близость к нравам „[полицейского] участка“: „Троцкий, Зиновьев, Каменев, Радек издеваются над идеей `социализма в одной стране и насмешливо спрашивают насчёт `социализма в одном уезде` или даже `в одном участке`“.»[364]
Но что на деле могла предложить разорённая войной и революцией страна капиталистическому миру, мировому разделению труда, если бы оно не пало жертвой протекционизма? Только зерно, лес и иное сырье. Хороша ли была для неё мировая конъюнктура? Нет. Было ли это актом колониального сосуществования России империализмом? Да, это было актом колониальной капитуляции. Социализм ли в России поддержал в лице Троцкого эмигрант Чернов или шанс собственного возвращения к власти?
Решительный противник Брестского мира Ленина — Троцкого в 1918 году, сторонник революционной войны против Германии и тем не менее — любимец Ленина в среде высшего руководства большевиков Н. И. Бухарин (1888–1938) вспоминал о недавнем прошлом осенью 1926 года, когда к уже произнесённой формуле «социализма в одной стране» идеологи ВКП (б) мучительно подыскивали доктринальные и политико-экономические основания. Бухарин, фиксируя особую, жизненно важную зависимость революционной России от уже утраченных к 1926 году перспектив революционной Германии[365], намечал и формулу защиты отечества как такового (в отличие от защиты социалистического отечества по лозунгу Троцкого — Ленина 1918 года), противостояния революционного национального государства всемирному империализму. Он говорил, имея в виду Германию, в образце которой легко угадывалась негативная перспектива России:
«Ленин ещё в начале империалистической войны считал возможной такую перспективу, когда в случае победы какой-нибудь из коалиций в Европе станет возможной национальная война против победоносной империалистской коалиции: если какое-нибудь из крупных, ранее жизнеспособных империалистских государств будет наголову разбито. Когда Германия была разбита, была порабощена, когда она перешла на положение полуколонии, когда она в этом своём качестве оказывала известное сопротивление победоносному антантовскому империализму, тогда… постановка вопроса в Германской коммунистической партии была такова, что не исключалась возможность защиты германского отечества против победоносного антантовского империализма…»[366].
Седьмой расширенный пленум Исполнительного комитета Коминтерна (ИККИ) в ноябре — декабре того же 1926 года в своём постановлении по «русскому» вопросу, отвечая на обвинения троцкистов в «национальной ограниченности» тех, кто согласился строить «социализм в одной стране», ясно и требовательно сократил значение фактора мировой революции до служебного по отношению к судьбе СССР: формально идя на компромисс с Троцким, Сталин потребовал от мировой революции, так сказать, аванса, доказывающего её платёжеспособность. А роль СССР перенёс с периферии сцены мировой революции в её центр:
«недооценка внутренних сил развития в СССР… выражается в отрицании возможности построения социализма в СССР… пленум ИККИ полагает, что Советская Страна объективно является главным организующим центром международной революции… пленум считает клеветой на ВКП (б) обвинения в национальной ограниченности. Ориентируясь во всей своей работе на международную революцию, считая, что окончательная победа социализма возможна лишь как победа мировой революции, что только эта революция может гарантировать СССР от войны и интервенции и поможет ещё более ускорить темп хозяйственного развития СССР… СССР имеет внутри страны „всё необходимое и достаточное“ для построения полного социалистического общества»[367].
В этом пространном контексте важно, что большевики продолжали искать и находили прецеденты положения СССР в большой исторической глубине немецкой национальной мысли и актуальной политической практике и в общем без особых препятствий их находили. И изображать противостояние троцкистов с их мировой революцией любой ценой — и сталинистов с их изолированным государством — как борьбу нового издания интернационального западничества против нового издания русского национализма нет никаких оснований. Есть основания полагать, что не пропагандистский миф о «Третьем Риме», а именно конкретные исторический национально-освободительный пафос и опыт Германии были традиционно близки большевикам и хорошо служили их суверенным задачам. Поэтому независимый, национальный (национально-объединительный, национально-освободительный[368] и национально обособленный) характер социалистического «замкнутого» государства, изложенный Фихте для Германии, — в отличие от интернационального социализма, социализма всемирного, следовавшего в этом британскому глобальному экономическому и колониальному интеллектуальному ландшафту и политической географии, — и был предметом осознанного выбора для марксиста 1890-х гг. Булгакова и, можно предположить, той части поколения русских марксистов, которые следовали Марксу и Энгельсу, включившим в ряды своих предшественников немецкую классическую философию, и широким философским традициям немецкой социал-демократии. Булгаков обращал внимание своих учеников:
«Итак, идеи социализма в германской мысли сознательно провозглашены впервые Фихте, в позднейшее время этот факт слишком часто забывается в истории социальной мысли, но с тем большей энергией следует его подчеркнуть. Следует остановить внимание ещё на одной особенности
