Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Славке трудно было уразуметь, отчего так происходит. А сама Германия представлялась ему в общем-то даже и не страной, в которой живут капиталисты и рабочие, есть города и села, заводы и поля, а неким огороженным пространством, откуда через множество ворот бесконечными потоками растекаются во все стороны вооруженные автоматами солдаты, крытые брезентом грузовики, мотоциклы, с установленными на колясках пулеметами, конные обозы, пушки, танки…
Вот и сейчас перед ними проходили немецкие солдаты с тускло поблескивающими воронеными автоматами на шеях — две редкие цепочки по обеим сторонам дороги, — но между этими цепочками по глубоким колеям брели, увязая в песке, какие-то одетые в лохмотья, изможденные люди, которые вовсе не были похожи на солдат. Их осунувшиеся лица казались одинаковыми и совсем черными. Оружия у них не было, да и шли они уж как-то очень не по-военному, вразброд — то вроде бы не спеша, растягиваясь, но после угрожающих окликов немцев торопливо вскидывались, плотнились вподбежку, чуть ли не наступая на ноги один другому и сталкиваясь плечами.
А когда Зоя, ухватив его за руку, едва слышным, сдавленным шепотом проговорила: «Смотри, наши…» — Славка медленно, как во сне, оглянулся, ожидая увидеть выскакивающих из-за сосен и бегущих к дороге красноармейцев, с винтовками наперевес, и испытывая мгновенный опустошающий озноб от радостного и жуткого предчувствия беспорядочных выстрелов, суматохи и криков, — но никого не увидел.
— Где же твои наши? — разочарованно, однако и с некоторым облегчением в душе спросил Славка. — Ведь это же немцы идут. Разве ты не видишь? Немцы…
— Это они пленных гонят, дурак, — погромче сказала Зоя, отпустив его руку.
— Каких пленных? — с недоумением, как бы все еще не понимая сестру, спросил он.
— Да наших же, господи! Наших… Ты чего — совсем у меня ослеп, что ли?
И только тогда Славка наконец-то понял, что вот эти, почерневшие от заскорузлой у них на лицах, перемешанной с потом земли, исхудалые и оборванные люди, покорно бредущие в окружении немцев, как раз и есть н а ш и — те самые красноармейцы, которых он готовился увидеть с винтовками в руках, легко сбегающими по склонам ложбины.
— Эй, ребятки!.. Дочка!.. Водички бы нам, а?! Слышь-ка, сынок!.. — донеслось к ним из этой колышущейся, безликой толпы.
Он заметил, как, дрогнув, перекосилось родимое пятно на щеке у сестры, когда она, сощурившись от солнца, приподнялась на цыпочки и вытянула свою худую шею, словно бы для того, чтобы получше разглядеть попросившего у них воды человека. Славка и сам вздрогнул, но не потому, что слабый этот крик испугал его или же прозвучал слишком неожиданно.
Гораздо больше поразило его то, что было в этом крике что-то безысходное и обреченное. В нем уже как бы заранее звучало примирение с неудачей, вернее, запоздалое сознание того, что невольно сорвавшаяся с пересохших губ просьба была заведомо напрасной.
Да и в самом-то деле, ну откуда же у детей, которые случайно, должно быть, очутились поблизости от дороги, могла оказаться вода? Ведь вокруг-то — лес, ни жилья, ни колодца…
И тот, измученный нестерпимой жаждой человек, что не справился с мукой своей и попросил у них воды, наверное, сразу же понял это. И остальные пленные, конечно, поняли, потому что никто не присоединился к его просьбе.
Они проходили молча, тяжело волоча по песку обутые в растоптанные ботинки, перетянутые обмотками и от этого по-уродливому истонченные ноги, и Славке казалось, что он ощущает на своем лице прерывистое, запаленное дыхание пленных.
Он вдруг подумал, что, если бы в мешке у Зои каким-то чудом оказалась бутылка воды, они сейчас отдали бы ее пленным. Но вся беда как раз и заключалась в том, что воды у них не было. И Славка очень сожалел, что Зоя не догадалась запастись водой.
О том, что совсем недавно ему тоже хотелось пить, Славка уже не помнил, испытывая лишь бессильное сострадание и какую-то виноватую причастность к горестной судьбе этих людей, которые вроде бы вообще не смотрели в их сторону, а продолжали понуро и отрешенно переступать по песку, наклоняясь вперед, как от ветра, и низко опустив головы.
Но едва лишь Славка кое-как освоился с совершенно невозможной и потрясшей его мыслью о том, что перед ними действительно н а ш и, и уже несколько спокойнее присмотрелся к проходящей мимо веренице людей, он заметил, что некоторые пленные все-таки изредка посматривают на него и Зою. Но посматривали они как будто бы украдкой, словно стыдясь чего-то, быть может, остерегаясь, что шагающие рядом вооруженные конвоиры перехватят потаенные эти взгляды и подметят скрытую в них ненависть, неугасшую еще надежду на освобождение либо какие-нибудь иные опасные знаки.
Но когда Славка взглядывал на пленных, в их глазах ему чудились такое же сострадание и такая же стыдливая виноватость от сознания собственного бессилия и униженности, которые — не отдавая себе, разумеется, ясного в этом отчета — испытывал и он сам в эти нескончаемые и тягостные минуты…
А пленные между тем все тянулись и тянулись по дороге, по-прежнему молчаливые, густо пыля и сливаясь подчас в застилающей их пыли в какой-то зыбкий, словно бы плывущий по воздуху, непрерывный поток мельтешащих рук, понурых голов и согбенных спин.
Все они представлялись Славке похожими друг на друга. И возможно, поэтому он не сразу приметил среди них по-мальчишески щуплого, тщедушного человека, который в первое мгновение показался ему, пожалуй, лишь немногим старше Зои.
Был этот человек широколиц, скуласт, а в слегка раскосых его глазах под припухшими веками было столько глухой тоски, отчаяния и боли, что Славка, натолкнувшись на пронзительно-безнадежный взгляд этого — как он тут же понял — уже пожилого нерусского человека, вдруг с какой-то особенной близостью воспринял и хорошо почувствовал всю его безысходную боль и отчаянную тоску. Он непроизвольно шагнул к дороге, однако Зоя, которая тоже, наверное, разглядела в толпе тщедушного этого чело-века, опередила Славку и, подхватив мешок, побежала к пленным.
Она удачно подбежала к ним, как раз в промежутке между идущими по обочине конвоирами, и успела сунуть мешок какому-то черному, худющему дядьке, пока подоспевший к ней немец что-то крикнул в толпу и поднял руку.
До сих пор Славка никогда еще в жизни не испытывал такой неудержимой, ослепляющей и безрассудной злобы, какая внезапно захлестнула все его существо, когда он увидел эту голую по локоть, занесенную над головой сестры руку рослого конвоира, взмокшее от пота, красное его лицо
