В паутине сладкой лжи (СИ) - Шевцова Каролина

— Чтобы всё наконец закончилось. Боже, я хочу, чтобы ни вы, ни я больше не страдали. Чтобы раз и конец всему. Сможете? Если нет, то просто отвезите меня домой.

Через несколько дней, впервые за долгое время ей позвонила мама. Сухой, безжизненный голос произнес: «Умер отец. Пожалуйста, не вздумай приезжать».

Вода давно кипела, но девушка бегала из одной комнаты в другую, полностью позабыв о том, что хотела успокоиться и выпить чай. Она суетливо переносила вещи и раскладывала их на диване, запихивала небольшие стопки платьев в сумку, стараясь их утрамбовать плотнее. Вся жизнь размером сорок на пятьдесят сантиметров и весом несколько килограмм. На дне одежда, библия, томик Теодора Драйзера, до которого так и не дошли руки, зубная щетка, деньги.

Тина бессмысленно обвела глазами комнату и впервые подумала, что, по сути, ей ничего не принадлежит. Ни твердые, жесткие от многократных стирок полотенца, ни пыльные книги, ни маленькое зеркало с уродливым сколом по всей длине. Ничего. Она располагала одними лишь воспоминаниями, часть из которых доставляла боль, а другие были настолько ужасными, что лучше забыть. Убедить себя, что ничего не было. В комнате раздался неприятный звук кашляющего металла. Тина оглянулась по сторонам и бросилась на кухню — вода давно выкипела, и дно кастрюльки покрылось коричневым налетом.

«Теперь и чая не попью», — нелепая мысль показалась даже забавной. Ни вещей, ни воспоминаний, ни папы. А теперь вот — чай.

Она вернулась в комнату. Разобранная сумка отчего-то злила сильнее всего. Тина вывалила на пол все, что так старательно упаковывала пятью минутами ранее. Когда ничего не остается, когда отбирают самое важное, не стоит хвататься за жалкие остатки прежней жизни.

Сумка оказалась почти невесомой, на ее дне болталось несколько денежных пачек, перетянутых резинками и яблоко — единственная еда в холодильнике. Обернувшись назад, Тина в последний раз оглядела квартиру. На прощанье она наклонилась и все-таки подняла библию с пола, поставила ее в шкаф, к другим книгам и вышла. Дверь захлопнулась без скрипа. Даже дом не пожелал прощаться со своей хозяйкой.

Нервы были натянуты до предела и каждый поворот такси, Тина вздрагивала, мысленно отсчитывая секунды. Сто сорок пять — от вокзала и до рынка. Отсюда до дома вдвое меньше. В секундах получалось много, в ухабах и поворотов — почти ничего. К горлу подступала тошнота, то ли от страха, то ли от нетерпения.

«Пожалуйста, не вздумай приезжать» — самое неправильное, самое страшное, что можно сказать тому, кто только что потерял отца. Тому, кто очень хотел, но так и не смог попрощаться. Сто восемьдесят пять. Машина сделала резкий поворот и свернула с оживленного проспекта на тихую, узкую улицу. Она зябко поежилась, сильнее кутаясь в старую вязаную кофту — быть может, утро выдалось прохладным, или же ее действительно знобило. Лада аккуратно проехала по все еще сонной улице, настолько медленно, что Тина могла разглядеть неторопливый быт соседей. Двести семь. Они наслаждались отпущенным сроком, принимая этот день как данность. Без радости. Без благодарности. Без молитвы. Двести двенадцать. Они жили. И были ей совсем чужими и неважными, а тот единственный, кто любил вопреки всему, умер. Двести двадцать девять. Двести тридцать…

— Вам плохо там? — раздраженный голос вывел Тину из оцепенения.

— Что? — она натянула рукава на пальцы и оглянулась, будто не узнала свой район.

— Приехали, говорю. Выходите или дальше едем?

— Нет-нет, — она поспешно вытащила из кармана несколько купюр и просунула их водителю. Перекинув сумку через плечо, Тина спрыгнула вниз, и, не дожидаясь, пока мужчина найдет сдачу, шагнула вперед, во двор своего дома.

Он возвышался над землей, тихий и мертвый. Покинутый всеми. Хвастающий перед соседям той страшной пустотой, на которую имели право только утонувшие корабли, что степенно покоятся на дне океанов.

На секунду Тине показалось, что стук ее сердца звучит в голове, то тихо, то громко, нарастая и убывая снова. Глухие удары опускались ниже, по венам и капиллярам к пальцам рук, пока она не стиснула ладони. Ногти впились в кожу, оставив на ней красные следы. Тина поморщилась, но секундная вспышка боли снова вернула ее к реальности. Она скинула с плеча сумку и попыталась сделать шаг в сторону двери, чтобы убедиться в том, что и так было понятно — дом заперт. Тяжелый замок лишал последних иллюзий. Ноги подогнулись, и она медленно осела на пол, так, словно ступни увязли в тягучем иле. Самое дно океана. И она утопленница, а не русалка, как когда-то в детстве.

Пустые глазницы окон не звали ее внутрь. Никаких звуков. Никаких запахов. Только страх, липкими каплями пота окутавший хрупкую фигуру. Пятясь, задевая пятками землю, поднимая вверх клубы пыли, Тина вышла за ворота. Она брела вдоль знакомой улицы и боялась поднять голову вверх. Мечтала увидеть хоть одно знакомое лицо и ненавидела всех тех, кто участливыми взглядами провожал ее от дома к дому. Через пятнадцать минут добрела до церкви и остановилась перед дверью фургончика с хозяйственными материалами. Когда-то они с папой красили стены в голубой, цвет безоблачного неба. Сейчас он расцвел всеми оттенками серого и зеленого, больше напоминая едкую плесень.

Тина провела ладонью по облупившейся краске и лишь теперь в полной мере поняла — ничего не осталось. От семьи, от веры, от нее самой. Только пыль этого жаркого города, который так и не смог ее согреть. Вопреки солнцу, девушка еще глубже закуталась в вязаную кофту.

Она не сразу услышала знакомый голос. Бабушка Надя настойчиво звала ее по имени и наконец, не выдержала, с силой дернула за край свитера.

— Зову, а она статуей стоит. Че стоишь то, кого ждешь? Мама приехала? Потом приедет? Ты пока сама поживешь?

— Потом, — на одном выдохе выпалила Тина.

— Ну и хорошо, ей время нужно, такое горе, дочка. Такое горе. А я иду с сумками, думаю, уж не наша это стрекозочка? Глядь, как есть ты. Так давно не видела тебя, а глаза старые, могла и совсем не узнать. Ну чего молчишь? Или не поможешь бабушке?

Старуха качнула головой в сторону сумки и тележки, Тина молча кивнула и, подхватив с земли ручку, потащила телегу к церкви. Баба Надя знала их с детства. Всегда недовольно ворчала, когда маленькие сорванцы пробегали мимо ее дома, грозилась розгами и иногда жаловалась папе. Тот лишь улыбался, обещал наказать дочку и ни разу не выполнил обещания. Однако, не смотря на вечные стычки, женщина всегда хранила в смятой промасленной бумаге крупные куски сахара и в тайне подкармливала детей. Тине самые большие куски, будто ее больше других жалко.

Девушка сглотнула подступивший к горлу ком. Воспоминания о детстве перестали радовать в тот день, когда она окончательно выросла.

— Ты успела попрощаться, дочка?

Сразу стало ясно, с кем именно должна была успеть проститься Тина. Она хотела бы соврать, хотела рассказать то, что надо, а не то, что было. Хотела отвернуться и уйти прочь, позабыв этот страшный день, но губы, дрогнувшие в грустной улыбке, ответили без слов. Ее лицо сковали спазмы, так бывает, когда хочешь плакать и борешься изо всех сил, лишь бы сдержаться, и Тина затрясла головой. Так глупо и так больно.

— Да что же такое. Не успела… — женщина развела руками и спросила, — а поминки? Ты попала на поминки?

— Мама позвонила позавчера. Я собралась и вот…

— Позавчера? — седые брови поползли вверх. — Дочка. Боря умер неделю назад. Погоди-ка, даже больше, дней восемь уже прошло. Они все к Арише переехали, дом совсем плохой, но приход их не оставит, вместе к зиме подлатаем и вернутся. Ты путаешь, должно быть? Неделю, я точно тебе… — увидев посеревшее лицо девушки, старуха вдруг замолчала.

Тина огляделась по сторонам, в поисках лавки, куда можно сесть, не мешая кипящей жизни храма в воскресенье. Но не найдя ни одного свободного места она покрепче затянула края уродливой, не по погоде теплой кофты.

— Дочка, будешь чай? — спросила баба Надя. Тина молча покачала головой в ответ. — Может, перекусишь? Ты, с дороги, белая такая, худющая, а у нас только хлеб испекли.