Боевой 19-й - Михаил Булавин

— Сиди! — махнул рукой Назаров.

Все застыли, не нарушая неловкого молчания.

— Ну что же, продолжайте, станишники, — стараясь сохранить хладнокровие, сказал Назаров.

— Мы, господин сотник, тут насчет города Воронежа все гутарим. Как и што там... — начал один из казаков.

— Я слышал, — перебил Назаров. — Фамилия твоя? — спросил он резко у провинившегося казака.

— Самохин, — казак встал.

— Зайдешь через полчаса ко мне, Самохин.

— Слушаюсь, господин сотник.

Когда ушел Назаров, казаки переглянулись и захохотали.

— Ох, как он тебя подвел!

— Он, сатана, энтот Башкатов, видел сотника. Он нарочно тебя распалял.

— Ух, мать честная!

— Ну и ну-у!

Молчал только Самохин. Через полчаса он с “мрачным видом оправил гимнастерку, надел фуражку и пошел к Назарову.

В это время появился Башкатов и, как ни в чем не бывало, спросил:

— А где Самохин?

— Ну и удружил ты ему. Зараз он пошел к сотнику, не миновать и тебе идти.

— А на кой хрен я ему сдался!

Сник костер. Спали казаки, зарывшись в сено, в солому.

Сколько времени пробыл Самохин у Назарова — неизвестно. Но утром, когда казаки проснулись, Самохин, разбросав ноги, спал богатырским сном.

.. .И снова трубач трубит поход. Казаки седлают коней, бряцают оружием. Слышны перекличка и властные голоса командиров. Расшевелился осиный рой.

Ординарец подводит Назарову коня.

Тихое осеннее утро. Светит солнце. День собирается быть теплым и ясным. Сборы чем-то напоминают Назарову начало похода. Он бодрится и смотрит на деревушку, на сады и видит, как медленно падают с деревьев желтые листья. Он переводит взгляд на небо.

Без единого облачка, потерявшее яркую летнюю голубизну, оно немо, безмолвно, недвижно. Сотник смотрит вдаль. Серожелтые, бурые поля, а вдали черная, зазубренная сверху стена лесов. И он снова вздыхает и вспоминает ночной разговор с Самохиным. Он хотел узнать настроение казака, но Самохин оказался трусом. Он отлично понимал намеки Назарова, но делал глупый вид, молчал или просил прощения.

— Да не о том я тебе, чертова перечница, — досадовал Назаров. — Ты хочешь воевать по-настоящему?.

— Так точно.

— А домой хочешь?

— Спаси бог.

— А жить хочешь?

Самохин часто мигал глазами и твердил:

— Простите за ради бога, господин сотник... обмолвился.

— Иди, дурак!

— Покорнейше благодарим... рад стараться...

Когда Назаров сел в седло и головой задел ветви

клена, на него посыпались, стремительно кружась в воздухе, семена дерева. Он протянул руку и, едва коснувшись вялого, неживого листика, снял его и стал разглаживать на ладони.

Мимо него пробежал маленький казачонок Вася Несмеянов, который невольно привлекал внимание взрослых. Это был мальчик лет пятнадцати, с румяным, как у девушки, нежным лицом, с серыми, живыми детскими глазами. Из-под большой, не по голове, черной кубанки выпущен чуб кольцами вьющихся каштановых волос. Одежда на нем висела. Но ни просторная гимнастерка, ни широкие синие шаровары с красными лампасами, не могли скрыть гибкой, ладной и стройной фигуры мальчика.

Крестьяне, увидев его, останавливались, смотрели на него с умилением и говорили: «Оставайся, хлопец, с нами, а окончится война — поедешь домой. Ведь убьют тебя, сынок. Ишь ты какой махонький, чисто девочка».

Стараясь подражать старшим, мальчик, к удивлению женщин, отвешивал такую матерщину, что они всплескивали руками: «Бо-оже ты мой! Чертенок, а не мальчишка!»

Назаров весело ухмыльнулся, повернул коня и стал пристально наблюдать за мальчиком. Через плечо Несмеянова был перекинут карабин, а на груди висел черный, просмоленный патронный подсумок. Когда Вася бежал, клинок почти касался земли. Мальчик, схватившись обеими руками за седло, вложил левую ногу в стремя и, прыгая на правой, никак не мог подняться на лошадь. К нему подбежал казак, ласково похлопал по плечу и, подтолкнув широкой ладонью под зад, единым махом вскинул паренька в седло.

— Э-э, осрамился ты, сынок, — улыбнулся казак,

— Высоко! — звонко засмеялся мальчик.

— Не-ет. Это у тебя ноги разные, одна левая, а другая правая, — пошутил казак, — а ты, прежде чем садиться, разберись.

Пора. Назаров выехал вперед.

— Сотня, за мной, а-арш!

Ровный топот посыпался по дороге. Назаров часто поглядывал на паренька, любуясь его посадкой, и почему-то вдруг пришла мысль: «А ведь его убьют — не сегодня, так завтра».

Прохладный вечер. Словно через сито моросит дождик. Сотня Назарова остановилась в селе Нижне-Малышеве, перед Доном. Квартирьер провел сотника в хату к одинокому старику.

Назаров снял сапоги и стал разглаживать ноги в теплых шерстяных носках. Старик, медленно двигаясь, налил в блюдце масла, опустил туда фитиль и зажег. В хате было неуютно, серо. Озябшему Назарову казалось, что в хате прохладно. С печи свешивалось тряпье. Назаров с минуту помолчал, думая, что хозяин хаты проявит к нему какой-нибудь интерес, но тот разговора не начинал, а полез на печь.

«Что это — враждебность, неуважение?» — подумал Назаров и резко спросил.

— Ты что молчишь?

— Я-то?

— Ты-то.

— А что же мне — петь, что ли? Стар я.

— Ты не смей отвечать мне так! Я офицер. Семья твоя где?

— Одинокий я. Жену господь прибрал, дочери замужние, а я вот...

— А где сыновья? — перебил Назаров.

— Сыновья? .. — Дед заворочался на печи и после некоторого молчания ответил: — Сыновья в армии.

— В какой?

— А бог их знает. Они мне не сказывали.

— Не прикидывайся. Знаешь ты. У красных, должно бцлть?

— МоЖе, и у красных, а може... а вы какой?

Назаров не ответил. Он ощупал на полу постель из

соломы, покрытой дерюгой, и выругался: «Ну и хатку мне отвели. Неужели квартирьер не нашел лучшей? Вызвать да распечь, сукиного сына!..» Но ему никуда не хотелось идти. Ему нужен был покой и отдых.

— Как вы тут живете? — спросил Назаров.

— Да так и живем. День прошел — и слава богу.

— У тебя есть чего-нибудь перекусить?

— Есть. Хлебушка да огурчика, баклажанчика можно.

Назаров расстегнул у шинели хлястик, лег на солому, дунул на фитиль и укрылся с головой, чтобы поскорее согреться.

— Ну что ж, подать огурчика? — спросил дед, свешиваясь с печи. И будто смешок почуял Назаров в голосе деда.

— Не надо, — буркнул он раздраженно.

— Как желаете.

И дед снова заворочался на печи, кряхтя и вздыхая.

Тон, которым разговаривал дед, был холодно равнодушным и вместе с тем беззлобным. Безразличие старика злило Назарова.

Не прошло и десяти минут, как его немилосердно стали .кусать блохи. Он хватался за грудь, за ноги, за поясницу, запуская руку за пазуху, чесался, а блохи, словно иглы, вонзались в тело. Проклиная .квартирьера, старика, Самохина и всех на свете, Назаров незаметно заснул.

И видится ему: вот он идет по шатким, прогибающимся доскам через глубокий овраг. А вдали — знакомая, солнцем залитая зеленая станица. Еще немного и он будет на той стороне. Волнение и необъяснимая тревога щемят сердце. Он идет без шинели и кубанки. С глубины оврага тянет холодом. Он зябнет. И вот, пройдя половину пути, он с ужасом замечает, что никакой станицы нет. Впереди далеко-далеко расстилается унылая желтосерая равнина. И нет ей края, и не на чем остановиться *взору. Он хочет повернуть обратно, но вдруг видит смеющегося Быльникова, Ку-чумова с озорными и лукавыми глазами и Додонова. Они выдергивают из-под ног сотника доски. Он спотыкается, размахивает руками, чтобы не упасть, а они смотрят на него и хохочут. Но вырвана последняя доска, и он падает. Меркнет в глазах свет. И мимо него, с гиком и свистом, по твердой дороге мчится Быльников со своей сотней. Темно.