Реликвии тамплиеров - Пип Воэн-Хьюз

Имело место и еще одно превращение. Прошло уже несколько месяцев с тех пор, как я впервые задумался о языке, которым мы пользуемся на борту. Это был lingua franca, упрощенный язык купцов и торговцев, внебрачный сын провансальского наречия и множества других, на которых говорят в Италии и Испании, с заимствованиями из арабского, греческого, сефардского, то есть языка испанских евреев, и сотен других диалектов мира. Я в первый месяц с большим трудом, спотыкаясь на каждом шагу, объяснялся на этой смеси, припоминая свои скудные познания во французском, древнегреческом и, конечно же, латыни, а также пару фраз на немецком. Однако, сам того не замечая, вскоре выучил этот lingua franca, одновременно осознав, что начал болтать и по-провансальски, на родном языке капитана, Жиля и, кажется, четверти остального экипажа. Мне все больше и больше нравился этот мягкий, даже нежный язык, его поэтичность, так контрастно звучавшая на плывущем в открытом море корабле с его грубой повседневностью.

Но для поэзии времени почти не было — «Кормаран», скрипя и раскачиваясь, шел все дальше по холодному морю. В мерзкую погоду спать было невозможно, и это случалось довольно часто, а в минуты затишья я оказывался настолько обессиленным, что немедленно погружался в сон, лишь чуть-чуть менее глубокий и беспросветный, чем сама смерть. Когда мы отплыли из Исландии, я покинул свой уютный уголок на баке, чувствуя, что это отлучает меня от остальной команды — чего я всеми силами хотел избежать. И теперь сей уголок завалили грудами парусины, за которыми спрятали огромные связки китового уса и мехов. А их, как объяснил мне Павлос, нужно беречь от сырости. Дни проходили в лихорадочном ожидании смертельной опасности, но ночные вахты были еще хуже. С каждым взлетом на гребень волны, с каждым провалом в глубокую яму между ними дощатая обшивка корабля скрипела и стонала, как тысячи душ в чистилище, и я был почти уверен, что днище вот-вот развалится и все мы ухнем вниз, в холодную зеленую бездну. А мое жалкое состояние еще более ухудшилось после дезертирства Фафнира. Я теперь редко его видел: он, кажется, нашел себе уютное убежище между китовым усом и мехами, потому что именно там исчезал его роскошный хвост в те редкие моменты, когда он попадался мне на глаза.

На обратном пути мы не стали заходить в Исландию. Слишком велика была опасность попасться в лапы королевским мытарям. Низам проложил курс, который должен был вернуть нас обратно в обитаемый мир, по длинной кривой, и она привела нас к северной части Ирландии. «Длинная кривая» — это он ее так назвал, но наш переход, как неукоснительно отмечалось на картах капитана (пергаментах, которым он оказывал больше уважения и почтения, чем любым святым текстам, какие мне только встречались), скорее напоминал неверную поступь пьяного паука: короткий бросок в одном направлении, сумасшедшие рыскающие зигзаги в другом, однако неизменно ведущие нас на юг и восток. Мы шли в Дублин и, кажется, очень торопились туда добраться.

Наконец мы поймали сильный ветер, со свистом летевший с запада, и много дней неслись на всех парусах, причем все торчали на палубе, безостановочно работая онемевшими от холода руками. Но однажды я вдруг почувствовал, как шкот ослаб у меня в руках, и мы все одновременно посмотрели вверх. Парус чуть обвис, совсем немного, я даже решил, что мне это показалось. Возле мачты со свистом пролетел буревестник. Потом корабль снова рванулся вперед, и все кончилось.

Но на следующее утро, проснувшись — резко, внезапно, без всякого перехода ото сна к бодрствованию, как всегда со мной бывало в последнее время, — я увидел чистое, словно вымытое небо над головой, несколько совершенно безвредных облачков и какую-то белую птичку. Западный ветер стих; мы шли галсами против легкого южного бриза, и скоро к первой птичке присоединились другие — это были чайки, они кружили над нами и кричали. Не буревестники, не одинокие альбатросы, преследовавшие нас в открытом море, но огромные чайки вроде тех, что стаями кружатся над свежевспаханным полем у нас дома. Люди начали улыбаться и разговаривать чуть более свободно, ведь, по правде говоря, в последнее время мы все пребывали в несколько подавленном состоянии. Бесконечное меню из копченого тупика сделало свое дело, да и еще кое-что нас ослабляло. Губы мои распухли, да и язык тоже. Жевалось с трудом, и если между зубов попадал кусочек мяса, было очень больно, а из десен сильно сочилась кровь. Ноги сгибались с трудом, на коже высыпали темные пятна. Многие тоже плевались кровью и жаловались на распухшие суставы. Хорст лишился двух задних зубов, а Джанни чуть не подавился одним выпавшим у него во сне.

— Это все скорбут, цинга, — заявил Исаак, который не мог предложить нам никакого лекарства. — Надо дотерпеть до суши и перейти на другую пищу вместо этих проклятых тупиков.

Мы верили ему, ничего другого нам и не оставалось. Но приближение земли действительно чувствовалось, ее запах ощущался в теплом бризе: дыхание влажной почвы, призрак зелени. Корабль, казалось, просыпался от долгого лихорадочного сна.

Мы были в трех днях плавания от Ирландии. Наш безумный рыскающий курс привел нас обратно к островам Шотландии, и в тот день мы миновали острова Сент-Килда — ничтожное убежище отшельников, над которым кружились бесчисленные чайки, как пчелы над ульем. Низам держал курс на Северный пролив, чтобы выйти к Дублину — и к какой-то цивилизации; и мысли об этом занимали меня теперь все больше и больше. Улицы, толпа людей, таверны, пиво! Мы почти ни о чем другом не говорили. Женщины тоже, хотя этой темы я старался избегать незаметно для остальных. Билл часто рассказывал мне про городских шлюх, услугами которых пользовался; для него плотские наслаждения были столь же естественны, как дыхание. Но меня эти девки отпугивали — их плотоядные взгляды и колышущиеся, потные и тяжелые груди. В этом таился смертный грех, и, кроме того, я по природе своей был застенчив.

Странно, но до сей поры единственных обнаженных женщин я видел в церкви: раскрашенные тела, находящиеся в аду, изображенном на западной стене храма Святого Сергия, часто посещаемого школярами и студентами Бейлстера. Там было много женщин, представленных со всеми подробностями — с круглыми, как репа, грудями, маленькими животами и черными треугольниками между бедер, — их вели в геенну похожие на змеев демоны, которые бесстыдно и похотливо их лапали и тыкали в ягодицы своими трезубцами. Я частенько лежал без сна в своей гнусной маленькой комнатушке на Окслейн, а их бледные тела так и мелькали у меня перед глазами, и моя собственная плоть бунтовала и восставала против меня. Я пытался сосредоточиться на подробностях, вообразить, как острые трезубцы терзают мою плоть, но эти груди и темные треугольники внизу живота, так нежно манившие к себе… И тогда я вскакивал с постели и принимался молиться, упав на колени, пока они не начинали болеть от жесткого пола, — только чтобы отогнать от себя эти мерзкие видения. Иной раз мне даже приходилось выбегать на улицу и бродить по городу до зари, читая молитвы, перебирая четки и бормоча что-то себе под нос, как какой-нибудь умалишенный. В одну из таких ночей я и обнаружил место, где можно перелезть через городскую стену.