Былое — это сон - Аксель Сандемусе

Я мельком вспомнил о Йенни, и вдруг в голове всплыли слова, от которых меня пробрала дрожь, будто мне к затылку приставили дуло револьвера: «извращенность — это одно из первичных побуждающих начал в человеческом сердце…»

Йенни? У нее была связь с моим братом. И с Антоном Страндом. Ее подозревали в убийстве бывшего друга.

Я посмотрел в лицо Винье и повторил его четверостишие, запавшее мне в память:

Когда бы не лгали тебе зеркалаИ ты себе цену узнал,Тогда тебе стала бы жизнь не мила,Увидел бы ты, как ничтожен и мал.

Дни шли, я забавлялся с игривым котенком и еще одной кошкой, которая по кошачьей мерке была уже очень стара. Она привыкла лежать в моей комнате у печки, и нельзя было требовать, чтобы такое старое животное изменило своей привычке. Кошка была очень дряхлая. При ходьбе когти ее царапали пол. Каждый вечер я выбрасывал кошку из комнаты. Мне было неприятно прикасаться к этому живому трупу, а сама она двигаться не желала. Каждое утро я опасался, что найду ее, дохлую, под моей дверью, однако не осмеливался помочь природе, ибо позволял себе слишком пренебрежительно отзываться об этой кошке. Если б она сдохла, подозрение пало бы на меня. Кошка была важной особой, она принадлежала хозяйской дочке, уже покоившейся на кладбище. Комната, в которой я жил, тоже когда-то принадлежала ей, и кошка привыкла греться там у печки. Покойница души не чаяла в этой кошке. Вероятно, хозяйская дочка была привязана к ней, как вообще привязываются к животным, но родители раздули и разукрасили эту любовь и сами поверили в нее, когда кошка осталась им после покойной. Преклонный возраст кошки приблизил ее к племени собак.

Я мог часами сидеть у окна, то читал, то размышлял, глядя в сад, где среди желтой и красной листвы висели сливы и яблоки. Днем в саду убирали фрукты, двор был завален гнилыми яблоками. Иногда, как воробьиная стайка, с криком налетала ватага детишек. Повозившись, они опять убегали. Нирюды любили детей. Снеся яйцо, курица выходила на двор и сообщала об этом событии громким кудахтаньем. Детишки тоже начинали кудахтать и кидали в курицу камнями. С громким возмущением курица удалялась, бросив на них оскорбленный взгляд. Ведь она только что сообщила им о важном событии. И рта нельзя раскрыть, где уж тут надеяться на признание.

Почему курица кудахчет, когда снесет яйцо? Приятно сидеть у окна в старом кресле и отгадывать загадки, до которых тебе нет решительно никакого дела.

Я сидел у окна, а часы в соседней комнате били двенадцать, час, два. Я читал, размышлял и время от времени отмахивался от назойливой мухи. По-осеннему гудела печка. Я читал толстую книгу о любви до гроба и радовался, находя несуразности. Когда граф произносил «ага!», я тоже произносил «ага!».

Хорошо сидеть так, думая только о своем. Одному, с книгой, возле гудящей печки. Эгоизм приходит с годами, — вдруг обнаруживаешь, что приятно побыть одному. Я читал все, что было в усадьбе. Последние двадцать лет я был всеяден, как ворона, и читал все подряд. Раньше я задавал себе вопрос, стоит ли читать ту или иную книгу, но это ни к чему не привело. Тут не может быть правил. Теперь я набрасываюсь на любое печатное слово, как тот сказочный герой, который хотел проесть насквозь гору из каши. Я с одинаковым интересом читаю и Брема, и Ника Картера, и Х.-К. Андерсена, и Джеймса Джойса, и Хольберга, и газеты.

Здесь, в Гране, я прочел одну из книжек о Нике Картере, которые не попадались мне с детства, хотя я знаю, что и сейчас в определенных кругах Америки они пользуются большим успехом. В течение долгих лет они владели всем мальчишеским миром, и взрослые отчаянно боролись с ними, но результат, разумеется, был противоположен тому, которого они добивались. Я никогда не понимал, что приводило их в такую ярость. Может, тот факт, что они сами украдкой зачитывались ими?

Ник Картер без объяснений выступал в роли автора и в роли главного героя. Сыщик без конца попадал в плен, проваливался в какие-то люки, его запирали в бетонированном подвале со стальными дверьми, подсыпали ему яд, стреляли в него, он тонул, но каждый раз спасался, чтобы опять попасть в плен; он снова становился верной добычей смерти, и снова ему удавалось бежать. Достаточно было ему подумать, что хорошо бы сейчас переодеться сицилийцем, как тут же откуда-то с горы падал мертвый сицилиец, и сыщик надевал его одежду. Героиня ходила переодетая мужчиной, но сыщик раскрыл это, и она была арестована. Разоблачение вызвало громкую сенсацию. Однако судья не устоял перед этой женщиной, и ее освободили. Она опять сразу же стала играть роль мужчины, и никто ничего не заметил, даже ее сотоварищи по шайке, которые, разумеется, не читали газет. И снова преступница по нескольку раз в день ловила сыщика и приходила в ярость каждый раз, когда ему удавалось бежать, пока в конце концов не выяснялось, что она вовсе не преступница, а проделывала все это для того, чтобы иметь возможность разоблачить шайку, которую могла бы не создавать или арестовать на первой же странице, не мучая сыщика.

Члены шайки занимались тем, что подавали друг другу таинственные знаки и прятали важные сообщения в полые каблуки. Именно там сыщик и искал их в первую очередь, поэтому было б разумнее носить эти бумаги просто в кармане. Они строили чудовищные планы и бросали друг на друга многозначительные взгляды. Проваливались в какие-то ямы и выбирались из них, чтобы, сев в кресло, оказаться в тисках стальных подлокотников, в ту же минуту к их ногам падала бомба с зажженным фитилем, которая почему-то никогда не взрывалась. На преступления у них не оставалось времени, и когда их арестовывали, выяснялось, что они не совершили ничего, кроме какой-то чепухи, и то, так сказать, с разрешения сыщика. Все это не интересовало полицию ни одной страны и прекрасно могло продолжаться и дальше.

Тем не менее, мне кажется, это стоит прочесть. Я увидел нас такими, какими мы были в детстве. Мы создавали тайные общества с мистическими знаками — масоны, таящиеся от наивных взрослых. Я прочел «Тристана и Изольду» — роман Ника Картера своего времени — и подивился наивным научным комментариям. С небольшими поправками на радио, автомобили и самолеты, «Тристан и Изольда» — чтиво вполне в духе романов «Love Story Magazine»[36] и Ника Картера, которые миллионы людей проглатывают без всяких комментариев. Наука даже не понимает, что почти во всех областях, кроме химии и тому подобного, вовсе не нужно углубляться на тысячи лет в прошлое, чтобы узнать о минувших днях, — достаточно перешагнуть барьер в другой общественный класс. То, что нам непонятно в сагах, становится ясно на примере Чикаго, где гангстеры выступают призраками Эйнара Задиры и Туре Собаки. Сами имена гангстеров наводят на мысль об этой связи. Снорре Доброго зовут теперь Джим Большой Босс.

Фру Нирюд рассказала мне все, что знала о Страндах. Но это мне ничего не прибавило. Поговаривали, что от Антона Странда всего можно было ожидать, правда, поговаривали уже после его смерти. Сама она считала, что он был человек как человек, и если бы ничего не случилось, никто о нем бы и не вспомнил. И все-таки у меня сложилось впечатление, что мне известно далеко не все. Пенни Люнд приезжала к Антону Странду в Гран, сказала фру Нирюд и умолкла, больше я от нее так ничего и не добился.

Каждый день утром и вечером я совершал прогулку и смотрел, как год идет на убыль. Крестьяне убирали капусту и картофель. Моросил мелкий дождик, все было прекрасно. Я мог часами бродить по ближнему лесочку, в высоких сапогах и плаще я медленно бродил по тропинкам, пока совсем не стемнеет. Однажды я целый вечер простоял, притаившись за елью, наблюдая за дикой уткой, которая плавала по озерку. Как приятно, закрыв глаза, почти засыпая, стоять в сумерках в мокром осеннем лесу. Я как бы переносился в вечность, а лучше этого ничего быть не может. Если я и думаю о чем-нибудь в такие минуты, — что случается крайне редко, — то о женщине, которую я знал давным-давно, когда был зеленым юнцом и жил в Норвегии. И мысли мои тихи и спокойны, это смутные, почти неподвижные картины, похожие на сны медведя в берлоге. Мне не хочется курить в такие минуты, я просто стою как вкопанный, а кругом сгущается тьма, и ветер поет жалобную ночную песню. Я стараюсь выбрать самое уединенное место, чтобы меня никто не увидел, любая помеха причиняет мне боль. Какую часть жизни простоял я в таком оцепенении? Не знаю. Есть места, которые я особенно люблю. В городах это обычно пустыри или же оконечность мола. В хорошую погоду я никогда не впадаю в такое оцепенение, мне нужно ненастье — ветер или дождь, а лучше и то и другое вместе, что чаще всего бывает осенью. Наверно, это болезнь, может быть, шрам, оставшийся от одиночества. Вернувшись с такой прогулки домой — к свету, к людям, я испытываю глубочайший покой, но и острей, чем обычно, чувствую себя чужим в этом мире. Тогда на меня находит безысходная тоска, и мне хочется спрятаться в темной комнате.