Евангелие от Фомы - Иван Наживин

Осанна!.. Осанна!.. Осанна!..

Он был уже у лачуги Иуды. Из широко открытой двери тянулась густая, тяжелая вонь и слышался этот бередящий душу, истошный крик больной:

— А я говорю тебе, проклятый: не ходи!.. Не шляйся!.. Много ты с ними выходил? Сказками своими он еще ни единого человека не накормил… Если хочешь погубить всех нас, так возьми лучше ножик и всех зарежь… По крайней мере, сразу…

— Да я же принес ведь тебе денег… — спотыкаясь языком, сказал Иуда. — Чего же ты?

Иешуа на мгновение остановился: входить или нет?

— Шелом!.. — проговорил он на пороге.

В мрачной, вонючей лачуге все сразу стихло. Больная, как всегда, упрямо и враждебно отвернулась к стене. Иуда, поникший у изголовья умирающего ребенка, встал навстречу гостю. Он был смущен… Сзади Иешуа послышался быстрый шорох: то в ужасе спасалась от него маленькая Сарра. С той ночи он не видел ее ни разу: она всегда пряталась от него теперь. Он понимал ее, всей душой жалел ее и называл в сердце своем с нежностью бездонной «сестрой во страдании»… Несколько чумазых мордочек смотрели на него из сумрака, и в черных, блестящих глазенках их стояла затаенная улыбка: этого дяди они не боялись…

Иешуа подошел к изголовью умирающего ребеночка. Тот лежал на куче зловонных лохмотьев, синий, с закрытыми глазками и из жалостно открытого ротика его чуть слышно вылетал хриплый, слабый стон, резавший душу, как ножом. Иешуа почувствовал, как его горло вдруг точно невидимой бечевкой стянуло, и он не мог выговорить ни слова…

Вечером, когда все собрались вместе для трапезы, Кифа подошел к Иешуа.

— Да не надо же… — с мучительным выражением на лице попыталась остановить его Мириам магдалинская. — Ну, что тебе нужно?..

— В чем дело? — спросил Иешуа.

Он был тих и печален.

— Мы заметили, рабби, что Иуда крадет деньги из нашей кружки… — сказал Кифа. — И это уж не первый раз…

Мириам с досадой отвернулась. Лица присутствовавших учеников были хмуры.

— А ты заходил к нему? — дрогнул Иешуа голосом.

— Нет… — оторопел Кифа.

— Ну, так зайди… — сказал Иешуа и отвернулся: по его щеке сбежала и спряталась в бороде слеза.

— Да в чем дело? — спросил Иаков Зеведеев.

— А в том… — зазвенел голосом Иешуа. — А в том, что… если бы вы зашли, так вы сами отдали бы все… если вы люди… Вот… На нас его грех… Обокрал!.. — воскликнул он и горько рассмеялся.

И в голове его мелькнула мысль: вот Иоханан Зеведеев с его пылающими облаками да трубами ангелов, вот этот его так обокрал!.. Но и его винить нельзя… Никого винить нельзя… Ни в чем…

Он теплыми глазами обвел смущенные лица близких.

— Ну, бросьте это дело… — мягко сказал он. — И давайте вечерять… А завтра сходите к нему и помогите. Помните: солнце Господне светит на праведных и неправедных — будьте и вы достойны Отца вашего небесного…

Мимо раскрытой двери, оживленно беседуя и смеясь, щеголевато прошел Савл Тарсийский с каким-то молодым законником.

XXXIII

Веселый праздник, наконец, отшумел. Кущи и хороводы исчезли. Богомольцы пестрыми, поющими реками текли по всем дорогам, направляясь к дому. Торговцы и содержатели постоялых дворов в Иерусалиме, довольные, подсчитывали барыши… Жизнь города быстро входила в обычную колею…

Иешуа весь праздник вел беседы со своими учениками, которые стеклись на праздник со всех концов страны: ему, озабоченному, точно постаревшему, совсем не похожему на прежнего ясного и веселого Иешуа, хотелось еще и еще раз разъяснить им божественные истины так окончательно, чтобы потом, дома, выступая, они не могли исказить их, не прибавляли бы к ним этой жалкой отсебятины, которая, как моль дорогую ткань, съедала все, что было в откровениях его ценного. Но жизнь не давала ему никакой пощады.

Раз, сидя на солнышке в Гефсиманском саду, среди серебристых развесистых маслин, он говорил ученикам о сокровеннейших думах своих, о которых теперь он избегал говорить неподготовленным толпам. Он воодушевился, и душа его, расправив крылья, уносилась в небесные выси все глубже.

— Я путь, я истина, я жизнь… — вдохновенно говорил он. — Никто не приходит к Отцу иначе, как через меня…

И сумрачный Филипп, который долго ходил с Иохананом, проговорил:

— Так ты показал бы нам твоего отца хоть раз, с нас и довольно бы… И толковать больше было бы не о чем…

Иешуа с подрезанными крыльями упал на землю.

— Сколько времени вы со мной, а все не понимаете меня!.. — потемневший и захолодавший, сказал он. — Как я покажу Его вам? Отец во мне, а я в Отце. Все, что я говорю вам, не от себя я говорю, но от Него, живущего во мне, как и во всяком человеке…

И снова, увлекшись заветным, бесценным, тем, что одухотворяло его жизнь, он заговорил со все растущей страстью, пока не увидал сдержанного, но от всей души, до слез, зевка Андрея. Андрей скучал и томился, что главное, чего он ждал, какой-то и для него смутный переворот не начинается, а время бесплодно уходит в этих вот бесконечных, непонятных и ненужных разговорах…

Но — делать было нечего… Лучше хоть что-нибудь, чем ничего. Лучше хоть чуточку руководить разрастающимся в народе против его воли движением, чем совсем выпустить его из рук. Среди посеянной им божественной пшеницы буйно всходил чертополох… И он, дав накрепко, в последний раз наставления своим последователям, — во время праздника их собралось около него до сотни — отпустил их по домам. Он боялся их, но утешал все себя обманной мыслью, что в маленькой стране он все же сумеет следить за ними и руководить…

А сам он с немногими близкими остался в Иерусалиме. Хотелось ему и Никодима дождаться, и понимал он, что только здесь, в главной твердыне, важно было схватиться с врагом… Да и просто некуда было деваться… Но он остро почувствовал, как бесконечно слаб здесь, в каменной пустыне города, его голос… Здесь он был только одним из многочисленных рабби и далеко не из самых блестящих. Не говоря о том, что он был довольно слаб в законе, — в спорах нужно было быть и богословом, и юристом, и эгзегетом, и просто ловким спорщиком, — городских слушателей часто смешил сам галилейский говор его. А все эти притчи его о царях, которые идут сами нанимать рабочих, сами с ними рассчитываются, сами, устроив пир, собирают по улицам всякий сброд, — иерусалимцы со смеху покатывались над всем этим вздором деревенского неуча! Мало того, даже самое нравственное превосходство его создавало ему здесь, среди книжников не преимущество, а недостаток: они в этих словесных столкновениях не брезговали ничем, чтобы уронить его в глазах толпы, а он к нечистоплотным приемам шарлатанов не прибегал и, если что очень уж ранило его, он замолкал и уходил — побежденный.

Но, несмотря на всю ничтожность результатов его деятельности, она все же не оставалась незамеченной, он все же мешал, и явная, и тайная вражда вокруг него угрожающе нарастала. Храмовники были слишком заняты высокой политикой и своими личными делами, чтобы обращать внимание на болтовню какого-то там неуча. Они просто ничего не понимали в этих народных исканиях и восторгах. Более всего тревожились бесчисленные книжники. Недаром существовала поговорка, что вне Иерусалима не умирал ни один пророк… И, если во все более и более ожесточающейся борьбе он предсказывал разрушение этому пышному, но бездушному храму, сделавшемуся домом торговли, — на что будет он нужен проснувшимся душам? — то, с другой стороны, все чаще и чаще кончались его уличные выступления тем, что законники, а вслед за ними и толпа хватались за камни…

Горечь, которая все чаще заливала его душу, передавалась иногда и наиболее чутким из его последователей. Раз его ученики коротали в унылом молчании у очага дождливый осенний вечер. И вдруг Кифа тяжело вздохнул:

— А крепко злобятся на рабби книжники!.. Не сносить ему, пожалуй, головы…

И Фома, крепко, несмотря на свой недоверчивый характер, привязавшийся к Иешуа и совсем не покидавший его теперь, — точно это была для него какая-то последняя ставка в жизни — тоже подавил вздох и проговорил печально:

— Ну, что же? Тогда и мы пойдем умрем с ним…

И в убогой комнате, по стенам которой узорами ползла зеленая плесень, нависло унылое молчание…

Раньше Иешуа любил эти вечерние трапезы, когда все собирались вместе. Ему отводили всегда почетное место посреди стола, и он сам, преломив, раздавал всем хлеб, угощал вином и подавал кусок рыбы, которая, точно в воспоминание о их милом озере, всегда ставилась на блюде перед ним. В эти минуты он был всегда особенно ласков со всеми, умилен и иногда осторожно, чтобы укрепить, возвращался к тому, что так напугало учеников и народ в Капернаумской синагоге. Стараясь наиболее глубокими и яркими символами задеть сонную мысль и души этих простых людей, он, указывая на хлеб или на вино, говорил им:

— Я пища ваша… Как без всего этого не может существовать наше тело, так без истины, которую через меня открывает вам Отец, не может существовать ваша духовная жизнь. Слово мое — пища ваша, пища жизни вечной и святой…