Сборник рассказов - Макс Акиньшин

«Где же зайчик?» Все! Твой выход. Неудачный организм у человека, ой неудачный. Все эти сухожилия, кости, мышцы и сосуды. Как же все затекло. Заклинилось там чего-то. Поломалось. Вскакиваешь, весь такой радостный и веселый. Набираешь скорость и, с подкосившимися ногами бьешь дедушку своим пятилетним черепом. Куда бьешь? Да куда достал. Но сильно и неожиданно.

«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» — поет твоя голова.

Держи Дед благодарность, только двумя руками держи. А то уронишь. Нет, не удержал. Аннигилировался за кулисы. Весь без остатка. Прямо в поломанные стулья, сложенные за сценой. А ты наблюдаешь этот полет, с каким-то болезненным удовлетворением.

«Пидарааааасы, блять!» — ноет раненый Дедушка, скрючившись на потрескивающей груде. Первое слово тебе знакомо, о значении второго ты догадываешься. Мир в очередной раз открывается тебе, восхищая своим сложным устройством.

— Здравствуй, дедушка! — желаешь ему ты и сообщаешь — Я, мальчик- зайчик Миша.

— А иди-ка ты, мальчик — зайчик Миша… — он ворошит гремящую мебель. И ничего не добавляет, баюкая руки между ног.

— Я прочту вам стих! — серьезно объявляешь ты молчащему собранию, не давая сбить себя с толку.

— Задвигай, Михон! — громко подбадривает Батя. Он смеется и будит дремавшего в углу папу Мити Ерофеева. Тот начинает вяло хлопать. Ошеломленные твоим явлением родители подхватывают овации. И тут ты понимаешь, что в туалет перехотелось и начинаешь излагать.

САРАБАНДА (2020)

Море дышит галькой, смотрит тяжелым нефтяным взглядом. Нежно хлюпает между пирамидами волноломов. Вздыхает в печали. Я ловлю морского ерша. Сижу на буне, курю и наблюдаю за кивком. Нитка связывает мое ничто с водой, похожей на черный мусорный пакет. Уходит в неизвестность. Я вооружен фонарем, пачкой сигарет и сижу в пятнадцати метрах от небольшой набережной, на которой раскаленным горохом светятся фонари. Ерш хитрит и ловится слабо, сегодня у него перерыв в делах. С берега плывет шелуха пьяных разговоров и тошнотворный запах масла.

Вспышки хохота, суета, изображающая танцы, парочки трутся друг об друга. Из темноты это хорошо видно. Человек — шумная вещь, он как барабан резонирует своей пустотой. Есть, конечно, более тихие места, но переходить лениво. Гукает катерок, вываливая из темнеющего в отдалении порта. На корме, в приглушенном свете силуэты людей. Я закуриваю и наблюдаю его плавное движение. На палубе пьют. Все вокруг счастливы и беззаботны по-своему.

Ульхен старается подойти незаметно, но я ее вижу, ловя краем глаза смутный силуэт. Привычка, от которой никак не избавиться. Намертво въевшаяся в разум. Простая вроде, но глупая, если знать ее происхождение. Я уже не боюсь темноты, но бессознательно вижу все, что она в себе несет. Так, на всякий случай. Где-то там в голове, обитает тщательно огороженный мир моих страхов.

— Акиньшин, Гуманоид — на фишку! — в роте только я по фамилии. Хотя это ничего не меняет, в случае залета Фарухов сунет по зубам также, как любому другому. Рука у него тяжелая. Мы бредем с Пашкой — Гуманоидом на третий этаж, под ногами хрустит крошево штукатурки.

— Кто? — приглушенно спрашивает темень.

— Гуманоид, — откликается Пашка. Мы сменяем Ровного и Зайца, еле различимые в сумерках они устало топают вниз, к теплой вони подвала. В окнах торчат кроватные сетки, наше немудренное изобретение. Защита от подарков с улицы. Тут смерть работает без выходных. Сегодня, завтра, понедельник, суббота — время топчется на месте. Ржавые сетки — хлипкая защита. Сквозь них льется багровая тьма, в которой плавают всполохи осветительных ракет. Я прислоняюсь к стене и прикрываю глаза, первый час за Пашкой. Руки мерзнут, холод проникает под одежду, мне зябко. Хочется курить, но нельзя. Еще хочется спать. Спать здесь хочется всегда. Днем, ночью, утром. Состояние, когда существуешь во сне, не проваливаясь в него. Пашка ерзает, устраиваясь на матрасе.

— Тихо, — говорит он. Я молчу, где-то постукивают выстрелы. Гуманоиду скучно, и он в очередной раз начинает рассказывать про папу — астронома. Этим обстоятельством он отчего-то гордится.

— Батя говорил, что у каждой звезды есть разумная жизнь, — убедительно врет он. Ни черта ему батя не говорил, все это чушь. — Прикинь, сейчас там, где-нибудь на фишке два инопланетянина секут… Какие-нибудь зеленые…

— Фиолетовые, ага, — откликаюсь я и слушаю звуки улицы. Город снаружи медленно рассыпается на куски. Танцует сарабанду прямо там за моей спиной. Несет гарью, кислым — холодный воздух, которым не хочется дышать. Сильно хочется спать, но я держусь. Слушаю тьму за стеной. Тьму, которая в любой момент может убить. Ее я боюсь.

Гуманоид продолжает рассказывать про инопланетян. Вещает тихим, задушенным голосом. Его батя все разложил по полочкам, скоро они прилетят и устроят нам тут полный писец. Будто бы снаружи его еще нет, и он может быть еще более полным.

— Врешь ты все, Пашка. Хуже уже не может быть, — я слушаю тьму, внутри меня ворочается усталость.

Ульхен моих демонов знает в лицо. Страх, ужас, ярость, тьма, безумие, алкоголь — всех наперечет. Но почему-то уживается с ними. Уля — мое лекарство от всего. Отважная маленькая девочка, против целого мира темноты.

На ней моя телогрейка, в кармане бутылка «Пино-гри» с пакетом нарезанного сыра. Вооружена до зубов. В своем наряде, она похожа на пирожок, в который воткнуты соломинки. Две изящные соломинки. Она гладит меня по голове, загоняя бесов поглубже.

— Ну что, поймал что-нибудь? — копается в моем улове и взвизгивает, ерши удовлетворенно молчат. — Страшные такие…Ого какой… А можно взять? А это что?

Я делаю глоток чуть кислящего вина, меня наполняет солнечный свет.

— Галейка, Уль. Рыбка местная.

— Как змея, — она зачаровано рассматривает, поводящую жабрами, рыбу. — Зажарим?

У галеи иной взгляд на ситуацию, и она вяло прыгает по выщербленному бетону.

— Смотри, убежит, голодными останемся, — говорю я, улыбнувшись. Она щурится на огни набережной, ей хорошо здесь, и она счастлива.

Кивок вздрагивает и провисает в темноту. Катушка, чуть затрещав, останавливается. Тяну сильно упирающегося гостя. Море неохотно выдает свои тайны. Его вода всегда темна, а фидер негромко поскрипывает, жалуясь на тяжесть. Рискую снастью и