Чудовище (сборник) - Юрий Петухов

— Империя заложила ваш жалкий городишко, — сказал он помягче. — Здесь была хорошая крепость, здесь не было грязи и запущения.

Франк раззявил пасть. И пусть доходило до него не сразу, пусть он мешал все известные языки, но говорил бойко.

— Была, да сплыла! Не помню, центурион, сколько живу столько стоит, и все наш. А ну, проваливай!

Даброгез понял, что франк не разбойник — тот не стал бы гнать, наоборот, сзади парочку своих бы завел, чтоб не ушла добыча, да и вообще болтать бы не стал — чего время попусту тратить?! Он оглянулся — позади никого не было. Ни души, кроме собаки с глазами префекта. Собака не обращала внимания на людей: у нее было свое дело, к тому же живые ее не интересовали.

Даброгез и не заметил, когда к франку прибавились еще трое. Новенькие были пожиже. Но теперь они не жались к стенам, перегораживали весь проезд. На них были железные шлемы и толстые, свиной кожи нагрудники. В руках застыли рожнами вперед алебарды.

— Никакой он не центурион! — крикнул длинный, худой, с проваленными щеками. — Те рожи скоблят, а у а у этого до глаз волосья!

На память снова пришел вождь алеманов — тот тоже не признал в нем римлянина, хотя тогда Даброгез брил лицо.

— Молчи, выродок! — сорвалось с губ.

Тощий побелел, затрясся.

— Ах ты! А ну бери его в копье, ребята!

Алебарды угрожающе качнулись, стали приближаться. Даброгез пожалел, что оставил дружину в овраге за городом. Ну да теперь поздно!

Главным оказался не тот с арбалетом, а тощий.

Даброгез приподнял коня на дыбы.

— Стой! Если вы стража, остановитесь! Я по государственному, важному делу!

Не зря же, в конце концов, он восемь месяцев скитался по провинциям Империи — из Генуи в Массилию, из Виенны в Лугдун, пока не добрался до здешних краев. Правда, варвары перекрестили городишко по-своему, но название пока не прижилось. Или он не туда попал?! "Иди — ищи свое место!" — звучало в ушах. Даброгез не хотел признаваться себе, но тогда, под Равенной, он ждал, что вождь позовет его в свою дружину, пускай простым воином, пусть. Но тот не позвал.

— Не верь ему, все римляне лживы!

— Сам же говорил, будто не ромей он?

Меж стражниками возникла короткая перепалка.

Воспользовавшись ею, Даброгез продвинулся вперед еще на три шага.

— Куда?!

Арбалет взлетел вверх, и тяжеленная, целиком железная стрела раздробила щит, оставила вмятину в наруче, причинив Даброгезу жесточайшие страдания — руку словно в расплавленное олово окунули, в глазах поплыли мутные видения сирийских пустынь. Даброгез стряхнул оцепенение, мгновения не прошло. Все! Обломки щита остались позади, в грязи. Меч врос в руку, налился силой. Двоих он смял сразу же, конем смял. Третьему, главному, пришлось отведать стали — длинные тонкие ноги сделали машинально три шага, тело скрючилось, привалилось к пористой серой стене, а голова осталась на месте, лишь опустилась на четыре локтя ниже, под ноги арбалетчику. Даброгез знал: если тот заголосит, сбегутся остальные, в том случае, конечно, если они вообще здесь есть и не перепились — организация охраны этих провинциальных городков-деревень была хорошо знакома ему.

— Пощади! — просипел под занесенным мечом франк.

Даброгез опустил руку — зачем лишняя кровь? Хотя если подумать, то тот, к кому он сюда приехал, сумел бы по достоинству ее оценить, и чем больше было бы пролито, тем выше была бы оценка — кто из властителей жалеет свою стражу, своих людишек?! Только не по нутру это было Даброгезу. "Старею, подумал он, — пора бы восвояси". И содрогнулся от этой мысли.

Сбитые наземь стражники оправились и потихоньку подбирались к оброненным алебардам. Лица их были заляпаны черной жижей. Даброгез погрозил рукоятью меча.

— Зачем вы здесь? — спросил у арбалетчика.

Тот часто заморгал, осклабился.

— Платят хорошо.

— Теперь заплатят сполна. — Даброгез кивнул на безголового у стены.

Франк угодливо захихикал, но лицо его было напуганным.

— Уравняли длинного, в самый раз, на башку его пустую, прошипел из лужи один стражник, выжимая в кулак намокшую бороду.

И тут франк как проснулся — глаза загорелись, руки дрогнули, пальцы скрючились. Забыв про свой арбалет, он бросился к убитому и в секунду срезал с пояса черный кожаный мешочек. Рука сунулась, было к вороту, чтобы пустить кошель за пазуху, но остановилась. Франк исподлобья глянул на Даброгеза. Расставаться с добычей ему не хотелось, он даже сделал небольшой шажок к брошенному арбалету, но замер и весь как-то сжался, напрягся. Даброгезу показалось, что франк сейчас зарычит навроде той собаки в нише. Он качнул головой.

— А нам, как же это? — засуетились вставшие стражники. Драться при центурионе они не решались — тот все еще не выпускал меча.

— Делись с товарищами, что же ты?! — медленно проговорил Даброгез.

Франк нехотя развязал мешочек, сунул внутрь два пальца лицо его исказилось, нижняя губа отвисла.

— Вынай, чего тянешь! — торопили остальные.

Франк высыпал на широченную, как седло, ладонь с десяток железных наконечников стрел. "А ведь могли перебить друг друга за это железо, — подумал Даброгез, — надеялись, что начальник-то богат, успел натягать, да, видно, в другом месте хранил, с собой не таскал. Впрочем, и железо сейчас недешево". Наконечники разделили. Одежду и доспехи с убитого сняли. Тело отволокли за угол. Туда же франк пинком отправил и голову. "Вот и все! Кто тут судьба… он? А может, я? А может, и впрямь, сверху кто-то? Так не сверху же его под меч подпихнули, сам вылез — поди разберись!" Из темноты щели сверкнули знакомым стеклянным блеском глаза то ли пса-трупоеда, то ли префекта. Ком в горле вырос. И что было хуже ком этот или дергающая, рваная боль в руке, Даброгез не знал. Пока что все было плохо, хуже некуда. Он прекрасно понимал, что если и на этот раз вернется с пустыми руками, дружина за ним больше не пойдет — кому нужны неудачники. Даброгез тяжело вздохнул, склонил голову. А ведь прежде счастье не оставляло его. Из дома ушел с обломком прадедовского меча — не меч, засапожник. Князь усмехнулся, слова не сказал — по дороге, дескать, сам отстанет, мальчишка! А он не отстал. И князя пережил. Гудят над пеплом княжеским желтые сыпучие пески, перекатываются. Тепло ему в могиле на чужой земле под отвесными жгучими лучами, ой тепло! Даброгез не держал на князя зла, да и тот его не прижимал, покуда жив был. А позже родич княжий, занявший место во главе дружины, глядел недобро, но называл по-старому, по-родному — Доброгостем. Да только привык уже юный вой к ромейскому переиначенью, к Даброгезу, в столице звали и по-другому, Даброзием, этого имени не принимал — а какая разница, ведь не гостем добрым пришел в Империю, не за имя меч свой продавал… Княжий родич — сам князь, одно древо. А когда и тому пришел черед, Даброгез заступил надо всеми. Да только князем не стал, князем надо родиться. Так что это — судьба, удача? Было время — искал ответа в книгах, Цицероновы трактаты о богах, о судьбе и предопределении читал, не оторвать, да прошло то далеко оно от жизни было, жизнь не бумага с письменами мудрыми. А что же? А кто знает, может, и впрямь — хаос, война и временная, короткая остановка в пути, чтобы оглядеться, осмыслиться. Чтение расслабляло, уверенность вытягивало из жил — Даброгез его вовремя бросил — не философ он, воин. Ромеям все одно — кто, лишь бы дело знал — какая разница, в чьи руки монеты сыпать, лишь бы руки эти на тебя работали, а голова бы им не мешала. Вот и вынесло наверх, невысоко, но все ж таки повыше других. Молодой был Даброгез, удачливый, беззаботный, а латынь, греческий одолел, из восточных понемногу взял, в мыслях стал заноситься, в столпы попасть возмечтал а что, и до него сородичи легионы водили, в советниках состояли, чем он хуже! Для виду веру новую принял — как платье сменил, а скорее, новое на старое натянул. Хотя вера та и для коренных ромеев внове была… Только вот где коренные, где пришлые? Глядел Даброгез на океан людской — Вавилон, сорок сороков языков и племен. Да что там племена да языки, в императоры чаще из варваров подымались, вот уж лет двести с лишком как. Непонятно это было, но ведь было же! А коли так… мечтать-то не возбранялось, особенно если язык за зубами. Пусть и не признавал судьбы Даброгез, а она, видно, сильнее была его признаний. И не вздымалась Империя в своем могуществе, как молодой душе жаждалось, а корчилась в судорогах, билась в корчах и смертной истомой исходила. Не хотел видеть этого Даброгез, до поры до времени не хотел. Дело свое ценил, был строг к воям, малостей не прощал — оттого из дружины и осталась центурия, а при старом-то князе — пять сотен отборных бойцов было. Часто думал о том Даброгез. Князю места на отчей земле недостало — братьев-дядьев многовато, это понятно. А вот чего он сам искал вдали от дома отцовского, дедовского? Подвигов искал, славы, добычи, чтоб вернуться — нате вот, вон я какой! А слава — забвение, тлен. Что искал, позабыл о том за годы. Многие уходили, кого-то сам гнал. Возвращались редко, большей частью вступали в другие дружины: и к венедам, и к свевам, и к франкам, и к своим тоже; кто-то шел к федертам на границу, кто-то оседал на землях далеких, в колониях заодно с прочими легионерами-стариками. Уходили и для боев, запрещенных властью и церковью, более строгой, чем власть, в гладиаторы: где-то на окраинах ойкумены еще лилась по аренам кровь, несли жертвы старым кумирам, веселым и кровожадным, беспутным и алчным. Теперь Даброгез жалел о каждом, куда бы тот ни подался: люди, дружина — с ними все, без них и золоту цены нет, отберет, кто посильнее!