Русский самородок. Повесть о Сытине - Константин Коничев

– А вот что касается крестьянского вопроса, – взволнованно заговорил Сытин, – вообще тут со Столыпиным можно бы и поспорить. Да ведь против ветру не надуешься. Он премьер, у него власть… Не знаю, как вы смотрите, а на мой взгляд, Столыпин не туда клонит. Заботится о богатом мужике-кулаке, о его обогащении. А как с беднотой? Ей быть в безземельных бобылях-батраках? Вот ведь что получится. Крупные землевладельцы станут правдами и неправдами увеличивать свои владения за счет разорения беднейших маломощных крестьян, и опять что будет? А будет то, что каждый ублажаемый Столыпиным хозяин-отрубник в конце концов преобразится в фермера, в своего рода помещика… А это разве правильно? Во всех опасных случаях, во всех войнах Россия опиралась на народ, на мужика, а не на барина… Реформа шестьдесят первого года дала крестьянам землю, недешево дала… Предвижу я, что столыпинская новая реформа вызовет недовольство у маломощных крестьян, а они-то и есть большинство в нашей стране… – Сытин умолк, задумался. Молчал и Юдин, мысленно с ним соглашаясь.

Поезд подходил к Твери. В вагоне наступила тишина.

– Пора, пожалуй, спать, – сказал, поднимаясь, Юдин. – Спокойной ночи, Иван Дмитриевич.

– Вам тоже. Да, простите, Геннадий Васильевич, – обратился еще раз Сытин, – этот землемер из Чухломы, что разговаривал с вами, упомянул о какой-то вашей книжечке. Что это за штука?

– Она называется скромно – «Материалы для истории города Чухломы и рода костромичей Июдиных», – ответил Юдин.

– Так-так, понятно. Мой братец Сергей, наверно, в таком же духе что-то сочинил о Галиче. И вы думаете, Чухлома заслуживает печатной истории? Какая у чухломских обитателей история? Как и у всякого нашего захолустья: день да ночь – сутки прочь. Другое дело, где мужики на вилах поднимают помещиков, – там страшная, но история. А что, прежде ваш юдинский род так и назывался Июдинским?

– Да, по старым книжным записям так…

Сытин опять чуть заметно усмехнулся. Но ничего не сказал. Юдин нахмурился, желваки заиграли, и глаза замигали часто-часто.

– Я знаю, догадываюсь, почему вы меня об этом спросили, Иван Дмитриевич. Вы, наверно, подумали, что от сокращения на одну букву в моей фамилии суть не пострадала? Я сам часто думаю об этом после того, как совершил «июдинский» поступок, отдав Америке за «сребреники» результаты огромнейших трудов человеческих…

Юдин вышел от Сытина из купе расстроенный.

«Разные мы с Юдиным. Да, он любил книгу, как коллекционер. Но он мешал распространению книг в народе, изготовлял море водки и спирта. А там, где водка, книге трудно, почти невозможно найти место, – думал Сытин перед сном, прислушиваясь, как за стенкой ворочается с боку на бок старик Юдин. – Однако совесть его грызет до самых печенок. Собственную славу и почет променял на золотишко. Кому? Куда? Дурачище, упустил такую жар-птицу за океан… А ведь он пытался даже там, в Сибири, что-то издавать, хватался за типографское дело по малости, но разве совместимы водка и книга? Никогда! Так вот в свое время госножа Каспари одновременно содержала публичное заведение и издавала на розовой бумаге журнал „Родина“. Дом терпимости и… „Родина“. Смех и грех, куда же годится?.. – И опять подумал о Юдине: – Жаль старика, разворотистый, а какую ошибку сделал…»

…Утром в Петербурге Иван Дмитриевич побывал в своем книжном складе. Встретился с заведующим петербургским отделом «Русского слова». И перед поездкой в Зимний дворец переоделся в новенький смокинг.

В назначенный час Иван Дмитриевич прибыл в приемную Столыпина. Ему выдали билет № 12 и сказали:

– Ждите, вызовут.

«Слава богу, что не тринадцатый номер», – подумал Иван Дмитриевич и сел на стул, положив на колени скрипучий кожаный портфель.

Посетителей было немного. На приеме задерживались недолго, – видимо, Столыпин любил краткость изложения просьб и быстроту решений. После одиннадцатого – очередь Сытина. Но его что-то забыли. Прошли и тринадцатый, и пятнадцатый, и двадцатый, и даже тридцатый посетитель, а Иван Дмитриевич думает: «Почему же это так? Забыть не мог, тут что-то серьезное!» Сидит и ждет молчаливо, не заявляя о себе.

Его вызвали последним.

Матерый, крупного сложения Столыпин сидел в роскошном кабинете. Сытин издали поклонился.

– Господин Сытин? Прошу садиться…

Разговор с премьером оказался продолжительным, а главное, не столь страшным, как подозревал Иван Дмитриевич.

– У вас очень большое дело народных изданий, так ведь?

– Да, большое и трудное, ваше высокопревосходительство.

– Имеются жалобы, господин Сытин, что в своем большом деле у вас допускается излишний либерализм и сумбур в изданиях. Положение издателя обязывает вас проявлять крайнюю сдержанность и осторожность. Нельзя развращать людские души. Подумайте об этом…

Мягкий тон Столыпина подействовал на Сытина. Волнение немедленно исчезло, и он заговорил без робости и подобострастия о том, что он много лет работает в этой области и, как выходец из народной гущи, знает потребности темной, а также и просвещенной массы.

– Свою задачу я выполняю без всякой задней мысли. Не кривя душой, всегда стараюсь дать народу на потребу полезную и познавательную, а также душеспасительную книгу. Если изволите, можете посмотреть каталог всех книг, вышедших и выходящих в нашем товариществе. – Сытин достал из портфеля каталог в нарядной обложке и положил на стол.

– Каталог я посмотрю. Но вы, издатель, обязаны знать и помнить о том, что нельзя давать народу знаний разрушительного действия.

– Я это отлично понимаю, ваше высокопревосходительство. Строгое наблюдение, я полагаю, осуществляется цензурой, о которой однажды адвокат Плевако сумел сказать метко и лестно, сравнив цензуру со щипцами, снимающими нагар со свечи, но не гасящими ее огня и света… – схитрил Сытин.

– Сказано образно, однако нагар часто остается. – Столыпин говорил без резкостей, с милостивым спокойствием, без лишних жестов. Сидел он за столом, украшенным художественной инкрустацией. Стол казался маленьким, неподходящим для крупной фигуры и для столь высокодолжностного лица. Сытин глядел прямо на Столыпина, не сводя с него глаз, и думал: «Значит, он от кого-то получил о нашем товариществе доклад, составленный без особой злости…»

Столыпин выглядел усталым, бледным, его «рабочий день» подходил к концу; принимая Сытина, он предвидел, что есть о чем поговорить с человеком, насыщающим книгой и «Русским словом» всю Россию.

– Кроме каталога я с удовольствием могу представить вашему высокопревосходительству любые материалы и планы работ нашего товарищества.

– Хорошо, чудесно, – сказал Столыпин. – Кстати сказать, я имею на вас некоторые виды, хотел бы воспользоваться вашим опытом по распространению полезной книги для сельских хозяев. Созданная нами система хуторского хозяйства уже неотложно требует специальной литературы. Я надеялся и надеюсь на вас, господин Сытин. Но ваша газета довольно жестоко раскритиковала нашу программу. Я хочу знать ваш личный взгляд на программу введения системы отрубных хозяйств.

– Видите ли, ваше высокопревосходительство, гм… гм… как вам сказать. Я не успеваю читать газеты. Редакция у меня самостоятельная. Может быть, и ошибочки случаются. В большом деле простительно. За всеми не уследишь. Что касается вашей программы насчет хуторов и отрубных хозяйств… Тут твори господи волю свою… Только одного хотелось бы: не делайте бедного крестьянина бедней, чем он есть. Этого я боюсь… Русский крестьянин земледелец, он же и воин, достоин более лучшей доли, нежели той, в которой он сейчас находится. Ему нужна грамотность, книга и житейское облегчение. А может ли быть ему легко от своего соседа-богача?.. Это не трудная загадка… Недаром богатеев деревенских называют мироедами… Извините меня, ваше высокопревосходительство. Может, неладное говорю, но думаю так…

– Экономика и статистика в дальнейшем покажут правоту моей реформы, – резко возразил Столыпин и снова заговорил о специальной литературе для сельских хозяев.

– Постараемся, – сказал Сытин и заставил премьера слушать по этому вопросу длинную тираду о пользе специальной для крестьянства литературы, о том, что он окажет из всех сил содействие в этом и не поскупится на материальные затраты, пойдет, если надобно, на убытки.

И еще спросил Столыпин, перед тем как расстаться с издателем:

– Приближается юбилей, даже два: пятидесятилетие крестьянской реформы и столетие Отечественной войны восемьсот двенадцатого года. Надеюсь, вы, господин Сытин, не нуждаетесь в подсказе, скажите, пожалуйста, что вы думаете сделать для этих двух юбилеев?

Иван Дмитриевич с готовностью ответил:

– Мы составили планы больших масштабов. Уже работают над многотомными юбилейными изданиями полсотни профессоров. Найдем и добавим для ускорения дела еще столько же; намереваемся выпустить огромную массу серийных дешевых брошюр и литографий.