Дурочка - Дора Карельштейн

1) Никуда нельзя попасть на приём без предварительной записи за 1-2недели, иногда за месяц и больше до желанного приёма.

2) Прежде чем сделать эту предварительную запись, нужно отстоять «живую» очередь, где тьма народа.

Каждый день принимают ограниченное число страждущих, поэтому надо прийти задолго до открытия высочайшей конторы и занять очередь, чтобы получить номер на предварительную запись, написанный на руке или другой части тела химическим карандашом.

Пишут номера активисты из самой очереди.

Предварительная запись на предварительную запись очень ответственное дело.

Каждый час идёт перекличка, и отсутствующие радостно вычёркиваются. Не попав в ограниченное число на данный день, надо прийти ещё раньше на следующий приёмный день (через одну-две недели) и повторить попытку.

3) Пройдя все эти испытания на выносливость и долготерпение, попадаешь, наконец, на приём! Но…к мелкой шестёрке – сотому заместителю первого заместителя, который ничего не решает, но вышколен быть приторно приветливым, улыбаться, сочувствовать, поддакивать и обещать.

После беседы с ним посетитель уходит подобный надувному шарику, проколотому иголочкой: он выговорился, выпустил из себя злость и возмущение, расслабился, потерял силу, решимость, время и деньги. Опустошённый и обнадёженный вернётся он домой и будет ждать ответа, который, наконец, через 1-2 месяца прибудет с сообщением, что дело направлено для рассмотрения…..как раз к тому на кого он ездил жаловаться!

Ещё через 1-2 месяца придёт копия ответа, который его обидчик послал высокопоставленной шестёрке, где хитро составленными фразами сказано, что на самом деле всё обстоит великолепно, а сам жалобщик плохой работник, аморальный тип, имеет массу выговоров и замечаний, а в настоящий момент за новые нарушения трудовой дисциплины будет уволен с работы, предан суду и так далее!

Подписан такой ответ бывает, так называемым ТРЕУГОЛЬНИКОМ, куда входят: руководитель учреждения, секретари партийной и комсомольской организаций и председатель профкома (профсоюзной организации).

У жалобщика, после этого появляется основная забота – устроиться на любую работу, чтобы не умереть с голоду, не запить с горя и отчаяния и не повеситься с тоски!

Однако найти работу становится невозможным, потому, что на каждом предприятии в отделе кадров и в ПЕРВОМ ОТДЕЛЕ работают представители КГБ, которые непременно звонят на прежнее место работы, где им сообщают, навечно приклеенный ярлык, – жалобщик-скандалист !

Отныне он может получить только такую работу, где никто не хочет работать и на такую должность и зарплату, которые на 3-4 порядка ниже того, что у него было до того, как он (умник какой нашёлся!) вздумал искать справедливость в Москве.

При этом за время, что он не работал и прошёл все круги ада а также все предприятия города, прошло больше четырёх месяцев.

Он обносился, влез в долги и потерял непрерывный стаж работы, поэтому если он теперь заболеет, то получит оплату по болезни только в размере 50 %.

Кроме того на новую работу его примут только с длительным испытательным сроком.

Стоит ему чуть-чуть «шелохнуться», и его выкинут, как паршивую овцу и проблема выживания станет физически актуальной!

ВОПРОС: Может ли такой товарищ по материальным и моральным соображениям и возможностям попробовать ещё один разочек поискать МОСКОВСКУЮ ПРАВДУ?

Мы были молодыми и неопытными, не знали эту, так хорошо отработанную систему, вероятно поэтому пошли нестандартным путём.

Мы представляли живописную парочку – этакий напористый наглый волк в обнимку с невинным бедным, несчастным ягнёночком, которые просачивались в министерства, в ПРИЁМНУЮ ЦК и даже в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА.

Вопрос был мелкий, незначительный, никого не интересовал и вообще не касался таких высоких инстанций.

Идти надо было снизу вверх и тогда это было бы как обычная жалоба и тянулась бы эта история бесконечное время, и мы бы ничего не добились. Мне пришлось бы вернуться в Ленинград, чтобы продолжать учёбу в санитарно-гигиеническом институте и спать с моим мужем-любовником только во время каникул.

Это нас не устраивало!

Первым делом направились мы в МИНИСТЕРСТВО ВЫСШЕГО ОБРАЗОВАНИЯ.

Там царствовала некто Шишова, невзрачная, но властная и неприступная, смотрящая на всех свысока, будучи сама ниже среднего роста.

Она на бегу, не очень вникая, выслушала мою полную отчаяния, слёз, романтики и наивности мольбу отпустить меня из Ленинградского сан-гига в Минский медицинский, где рядышком на камвольном комбинате будет работать мой горячо любимый муж.

Сделав строгое государственное лицо старой непоколебимой революционерки-фанатички, она не поленилась произнести речь для двух, ничего не стоящих евреев:

– "Вы же советские люди – вещала она – Я нисколько не сомневаюсь, что, как комсомольцы, вы понимаете, что нельзя личное счастье ставить выше интересов страны. Вы два года проучились в сан-гиге, и страна рассчитывает получить в вашем лице санитарного врача.

У нас достаточно врачей-лечебников, но нам нужны квалифицированные гигиенисты!

Я уверена, что вы одумаетесь и примете правильное решение.

Четыре года небольшой срок и вы сможете проверить свою любовь. Если она (любовь) настоящая, ей не страшна разлука!"

Глаза государственной деятельницы горели непоколебимым огнём, на щеках появился румянец, она была горда собой, и своим умением работать с молодёжью.

Она не позволила себе расслабиться, чтобы заглянуть в мои потухшие глаза и заметить бледность моих щёк.

Не дав нам опомниться и возразить, она нажала на кнопку вызова секретарши и ушла в другую комнату.

Секретарша очень тепло и приветливо, благожелательно улыбаясь, выпроводила нас за дверь.

Я была в шоке. Сколько можно бороться вместо того, чтобы жить!

В мои планы не входило искушать судьбу четырёхлетней проверкой любви на прочность.

Я предпочитала проверять любовь, занимаясь любовью, а не наоборот.

Придя домой и немного всплакнув, я поняла, что должна действовать как Шишова.

Я сказала себе: «Если она может играть роль убеждённой коммунистки-революционерки, то почему бы мне, не сыграть роль молодой несчастной декабристки!»

Соответственно настроившись и войдя в роль, я уселась писать письмо в ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР (ПВС СССР). Ни больше и ни меньше.

Я написала, что по злой воле Сталина моя мама была сослана в Сибирь, а отец был убит, что мама была беременна и моя младшая сестра никогда не увидела своего отца.

Тут я допустила вольность и преувеличение написав, что теперь я беременна и если меня разлучат с моим дорогим мужем, то мой дорогой ребёночек может так же, как моя сестра не увидеть своего дорогого папочку.

Письмо было написано нервным почерком и в особо жалостливых местах смочено слезами, которые лились у меня из глаз при мысли, что письмо не подействует.

Рано утром, задолго до открытия государственных учреждений, мы уже были в приёмной ПВС. СССР.

Заявив, что у нас неотложное политическое дело, мы просили прочесть наше заявление сейчас и дать нам ответ.

Чиновник, призванный никого не пропускать дальше приёмной забрал моё слезливое художественное произведение и ушёл в недра государственных апартаментов.

Сделав самое скорбное лицо, на которое я была способна в 23 года, я сидела и тихо радовалась, мысленно поглаживая себя по головке за сообразительность.

Приди я с голым нытьём, меня бы отправили куда угодно, объяснив, что ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР подобными вопросами не занимается.

Совсем другое дело БУМАГА! На бумагу надо что-то отвечать. В уголочке наверху!

Коммунистический наместник коммунистического Бога в канцелярии, надо полагать, выругался и сплюнул, читая моё произведение и поражаясь наглости просительницы и мизерности проблемы.

По их то масштабам!

Они написали одно слово: РАЗОБРАТЬСЯ! Поставили штамп (бесценный!) своей недостижимой канцелярии и послали нас… подальше, то есть в канцелярию на несколько этапов ниже.

Те сделали то же самое, но отправили ещё подальше, те в свою очередь дальше и т. д.

Но наше продвижение сверху вниз имело массу преимуществ по сравнению с продвижением снизу вверх!

На самом верху моего драматического шедевра стоял штамп, вызывающий трепет у всех нижайших, последней из которых оказалась Шишова, с которой я начинала.

При второй встрече с ней, когда у меня на руках был сей, проштампованный «документ» она не позволила себе выразить ненависть и по-матерински улыбалась мне.

Я тоже не позволила себе выразить переполнявшие меня радость, презрение, злорадство и наглость, я скромно потупилась, выражая полное смирение.

Мы вели себя в соответствии с двумя положениями:

«На войне – как на войне» и «В театре – как в театре».

Но это внешне. А фактически она, как была садисткой твердокаменной, с первой встречи, так ею и сталось.