Кузнец Песен - Ким Кириллович Васин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Степка на год младше меня, но мы ходим в один класс. Ему учиться легче, ведь русский язык — его родной, да и вообще он очень способный, все схватывает на лету. Он много читает, любит декламировать стихи. Утром он вставал раньше меня, быстро поев, забегал за мной. Увидев, что я еще сижу за столом, торопил меня:
Дети, в школу собирайтесь!
Петушок пропел давно.
Попроворней одевайтесь!
Смотрит солнышко в окно.
Школа в Мустаеве была открыта в конце прошлого века, и учились в ней из доброго десятка окрестных деревень. Сначала школа располагалась в самой обыкновенной крестьянской избе, потом земство собралось с духом и выстроило специальное школьное здание. В школе было три начальных класса, кто хотел учиться дальше, должен был ходить в Сернурское двухклассное училище.
Наш учитель Петр Андреевич Зотов был сыном торговца из Русской Шои. По купеческой привычке он разъезжал на рысаке, запряженном в тарантас, укутав ноги мягким ковром. В Мустаевской школе он чувствовал себя временным, случайным человеком и не упускал случая это подчеркнуть. Не нужда и не голод пригнали его в Мустаево. Просто на первых порах не нашлось для него места получше, вот он и пристроился временно в нашей школе.
Петр Андреевич был человеком не просто суровым, а безжалостным. Крестьянских ребятишек, одетых в посконные рубахи и заплатанные штаны, он люто ненавидел. За малейшую провинность оставлял «без перемены» или «без обеда», не забывая при этом произнести свою любимую поговорку:
— Сама себя раба бьет, коль нечисто жнет…
Запрет, бывало, в пустом классе и сиди, покуда не выпустит. Он часто бил нас по голове линейкой за то, что мы не понимали чего-либо в его объяснениях. Уроки велись на русском языке, да к тому же у Зотова было пристрастие к высокопарному, непонятному для нас языку: ведь мы, марийские ребятишки, поначалу с трудом понимали даже самую обыкновенную, разговорную русскую речь. Мы не только путали слова с «ятью» и без «яти», но никак не могли разобраться в родах и падежах. Частенько приходилось и мне сидеть после уроков в опустелом выстуженном классе и зубрить непривычные слова. Голова болела от учительской линейки. А потом дома, натужно кашляя, отец принимался меня попрекать:
— Опять без обеда оставили? Небось, бездельничал на уроке, паршивец?
Занятия в школе начинались с заутренней молитвы. Накануне какого-нибудь официального праздника — мы называли его «царский день» — все три класса выстраивались в коридоре рядами и пели торжественные песни, прославляющие российского императора. «Царских дней» было немало в году: в мае отмечалось рождение царя, в декабре — его тезоименитство, в октябре — восшествие на престол, коронование. Было много и других отмечаемых дат.
Зотову больше других нравилась песня, прославляющая царя Александра II, которого в наших учебниках называли Освободителем. Бывало, учитель взглянет на нас свысока, взмахнет своей холеной рукой — и мы затянем в десятки голосов, перевирая и путая слова:
Ах ты, воля, моя воля,
Золотая ты моя;
Воля — сокол поднебесный,
Воля — светлая заря,
Воля — солнце золотое…
В нашу школу время от времени заглядывали чиновники из земства. К их приезду уборщица старательно мыла полы, стелила под ноги начальству цветные половики. Нас учитель заставлял украшать портрет царя, висевший в классе, еловыми ветками.
Зотов проучительствовал у нас недолго. Уже в середине первой зимы он уехал не то в Уржум, не то в Нолинск и устроился на службу в акцизе.
На его место прислали Степана Ивановича Куклина. Новый учитель был полной противоположностью Зотову. Сын бедного крестьянина, он с трудом выбился в люди, сдав экзамен за учительскую семинарию экстерном. Зная цену упорному труду, он с любовью относился к тем ученикам, которые хоть и не блистали отличными успехами, но были прилежны и любознательны. Он никогда не кричал на нас, говорил, бывало, ласково, словно отец родной:
— За грамотного двух неграмотных дают, да и то не берут, так что учитесь, ребятки, набирайтесь ума. В жизни пригодится.
Избавившись от страха перед учительской линейкой, не получая больше подзатыльников, мы стали понятливее и учиться стали охотнее. У меня тоже дела быстро пошли на лад, я стал одним из лучших учеников в классе.
Жил Куклин, как самый обыкновенный крестьянин: пахал, сеял и жал вместе со всею своею семьей. Бывало, идет в поле, обувшись в лапти — мужик да и только!
Степан Иванович был русский, но марийский язык знал прекрасно и часто объяснял нам уроки на нашем родном языке. По-марийски разговаривал и с соседями.
Однажды Степан Иванович принес на урок небольшую книжку в серой обложке. Он раскрыл ее, посмотрел на нас как-то особо значительно и торжественно произнес:
— Сегодня, ребята, я почитаю вам стихи на марийском языке.
Мы недоуменно переглянулись: стихи на марийском языке? Уж не ослышались ли мы? Говорили, что где-то в губернских городах печатались иногда календари и молитвенники на марийском языке, но мы их никогда и в глаза не видели. А тут — стихи!
Учитель начал читать, четко выговаривая каждое слово:
Там, где солнце в час заката
Свой заканчивает бег,
Жил давно еще когда-то
Именитый человек…
Из двоих сынов он строго
Одного с собой держал,
Заставлял, чтоб чаще богу
Тот поклоны отдавал.
С домом сын другой простился
(Не поладил он с отцом),
Уму-разуму учился
В русском городе большом…
Дальше рассказывалось о том, как живя среди русских, молодой мариец выучился грамоте и различным ремеслам. Вернувшись домой, он зажил так, как советовали умные книги: завел пчел, «по-науке крестьянствовал» и вырастил богатый урожай. А старший брат, темный и невежественный, только и знал, что молился богу. Свое хозяйство он вел по-старинке, дедовскими методами и вскоре начисто разорился.
— Это стихотворение называется: «Знание сильнее бога», — закончив чтение, сказал учитель.
Мы были под большим впечатлением от услышанного. Прежде всего, нас поразило, что на нашем родном языке, на котором мы говорим у себя дома с отцом и матерью, между собой в школе, с соседями в деревне, на этом языке можно сочинять стихи, как на русском. Кроме того, нас взволновала сама мысль стихотворения: знание делает
