Портрет А - Анри Мишо

Поля этой книги, на которых больше кратких заметок, чем заголовков, рассказывают, хоть и очень неполно, о характерном для мескалина явлении наложения, о котором необходимо упомянуть, иначе наш рассказ уйдет совсем в сторону. Никаких других ухищрений я не использовал. Их потребовалось бы слишком много. Непреодолимые трудности порождает и невероятная скорость, с которой появляются, трансформируются и исчезают видения, и их множественность — внутри каждого видения кишмя кишат другие, — а еще то, что они раскрываются, словно веер или зонтичные растения, и порождают автономные, независимые и параллельные последовательности новых видений (что-то вроде кинотеатра с семью экранами), прибавьте сюда еще их безэмоциональное устройство и бессмысленный, а то и механический вид: шквалы изображений, шквалы «да» и «нет», шквалы застывших движений.

К тому же я не был беспристрастен, не стану отпираться. Я и мескалин чаще вступали в схватку, чем действовали заодно. Я был потрясен и разбит, но не поддавался.

Весь его спектакль — дешевка. Да и вообще, достаточно было открыть глаза, чтобы не видеть больше этой глупой феерии. Мескалин — один из шести алкалоидов, получаемых из пейота, — как оказалось, лишен гармонии и смахивает на робота. Он умеет не так уж и много.

А я, между прочим, ожидал, что приду в восторг. Я доверчиво двинулся ему навстречу. В тот день мои клетки перемешало, перетрясло, они были порушены и бились в конвульсиях. Их пытались приласкать, а выходило одно мучение. От меня требовалась полная покорность. Чтобы получать удовольствие от наркотика, нужно любить подчиняться. Для меня тут было слишком много «обязаловки».

Ведь это из моих кошмарных встрясок он строил свой спектакль. Я был его фейерверком и ненавидел своего пиротехника, даже после того, как убеждался, что пиротехник — я сам. Меня всего перетрясало, сгоняло в складки. В изумлении я разглядывал какое-то броуновское движение, метания восприятия.

Я не мог сосредоточиться и уже устал от рассредоточенности, устал смотреть в этот микроскоп. Что в нем такого уж сверхъестественного? Так недалеко уходишь от всегдашнего человеческого. Скорее, чувствуешь себя пойманным, узником в мастерской мозга.

Что тут говорить об удовольствии? Это было неприятно.

После того как отпустит ужас первого часа, следствие встречи с ядом лицом к лицу, когда боишься, как бы не свалиться в обморок, что и случается с некоторыми, хотя таких и немного, так вот, когда ужас отпустит, можно позволить себя увлечь какому-то течению, напоминающему счастье. Поверил ли я ему? Не могу утверждать обратного. И все же в моем дневнике, в записях, сделанных на протяжении всех этих невероятных часов, больше пятидесяти раз встречаются с трудом, неверной рукой выведенные слова: Нестерпимо, невыносимо.

Такова плата за вход в этот рай (!)

II. С мескалином

(Фрагменты)

Крайняя неловкость, тревога, внутренняя торжественность. Мир отступает от меня, возникает дистанция, она растет. (В темной комнате после приема 3/4 ампулы, содержащей 0,1 г мескалина)[48] Каждое слово стало нагруженным, слишком нагруженным, чтобы его теперь можно было произнести, слова переполнились, слова — гнезда, а огонь в камине остался единственным живым существом поблизости, обрел значимость, приковал внимание к себе и к своим странным движениям… Ожидание, которое с каждой минутой становится все более напряженным, все более настороженным, невыразимым и невыносимым… как долго я еще смогу его выносить?

………………………………..

Издалека, вроде легкого посвистывания ветра в штагах — предвещающий бурю озноб, озноб без участия тела, не на коже, абстрактный озноб, озноб в мастерской мозга, в области, которая не может сотрясаться от озноба.(озноб озноб подрагивание) От чего же она в таком случае сотрясается?

………………………

Как будто что-то раскрылось, раскрылось и велело собраться, (Что-то может произойти, целая уйма вещей может произойти.) и впереди какой-то мир, и что-то может произойти, множество вещей может произойти, и целое скопище возможностей, они так и кишат, возможности — как мурашки, и человек, шаги которого я смутно различаю рядом, может позвонить в дверь, войти, зажечь огонь, подняться на крышу, с криком кинуться с крыши вниз. (Поразительное кишение возможностей, каждая из которых жаждет реализоваться, спешит, неотвратимо наступает.) Может произойти все, что угодно, от меня ничего не зависит, и ни одному из возможных действий я бы не отдал предпочтения. Тем не менее я ничуть не взволнован всем этим. Важно здесь это «может», громадная волна возможностей, которых и так уже не счесть, а становится еще больше.

(Ни звук радиоприемника, ни пластинка, ни слова, ни музыка не производят на нас никакого действия. Одна лишь реальность дает толчок и куда-то ведет.) (может МОЖЕТ может)

И вдруг… хотя сначала, как авангард, появляется слово, слово-эстафета, слово, запущенное вперед моим языковым центром, который встревожился раньше меня, как обезьяны раньше человека чувствуют начало землетрясения, сначала — слово «ослепительно», и за ним — будто нож, сотни ножей, сотни кос, сверкающих на свету, оправленных вспышками, гигантских, такие могли бы скосить целые леса, эти косы рассекают пространство сверху вниз гигантскими взмахами, стремительно, и я должен внутренне им вторить, мучительно, в таком же невыносимом темпе, на таких же невозможных высотах, а потом сразу — в таких же глубочайших безднах, и взмахи все непомернее, все расшатанней, до безумия… когда же это кончится? если вообще кончится…

(Начало внутренних видений.

Ножи, длинные, как траектории. Сверкающие ножи стремительно полосуют пустоту.

Мученик непомерных взмахов.

Взмахи болезненные, как будто клетки моего тела (если только их собственные содрогания сами не вызывали этих взмахов) должны были вторить этим кошмарным скоростям, вырываясь за грань своей растяжимости.)

Кончилось. Вот и кончилось.

(…)

И выходит «Белое». Абсолютно белое. Белее всякой возможной белизны. Белое времен белого совершенства. Белое — без компромиссов, без исключений, тотальное искоренение всего небелого. Белое до безумия, до отчаяния, вопящая белизна. (Появляется белизна — до рези в глазах, ослепительная, как поток расплавленной стали из мартеновской печи. Не может ли белизна сработать детонатором… Так, значит, белый цвет существует. Отныне — жить только в сверкании вспышек.) Исступленная, остервенелая — избиение сетчатки. Безжалостный электрический белый цвет, неумолимый, убийственный. Белое в белых вспышках. Бог белизны. Да нет, не бог — обезьяна-ревун. (Только бы клеточки моего тела не разорвало.) Закончилось белое. Я понимаю, что еще долго буду видеть в белом цвете что-то запредельное.

……………………

На тропическом океанском берегу, в тысячах отблесков серебристого света неразличимой луны, у взбудораженных раскачивающихся вод, непрерывно меняясь…

(Океан, где нет ни соли, ни йода, ни запаха, ни бриза, ни освежающих дуновений, — океан для оптиков.

Истерзан отблесками.

Во мне море волнуется.

Пытка колыханием.

Волнения в пустоте.)

Среди бесшумных колебаний волн, подрагиваний сияющей скатерти, торопливых приливов-отливов, терзающих пятна света, в разрывах сияющих петель, полос и арок, между затмений и новых приливов света, среди танцующих вспышек, где все изменяет форму или вовсе ее теряет, сминается, расправляется, чтобы еще раз перестроиться у меня на глазах, вместе со мной и во мне, утонувшем, стиснутом невыносимо, и тысячи раз мой покой нарушают языки раскачавшейся бесконечности, (Пытка переменчивостью, непостоянством, пытка щекоткой переливов.) захваченной синусоидами, скопищем льющихся линий, непомерных, в тысячах складок, я сразу и был и не был, я подхвачен, потерян, я теперь всюду, где только можно. Тысячи тысяч шорохов — от тысяч разрывов во мне.

(…)

Слышу в коридоре шаги вернувшейся домработницы. (Разъединение) Надо же! Интересно, что ей нужно? И постучит ли она в дверь? Надеюсь, нет. В этот момент я вижу свой кулак, с силой выброшенный в направлении двери — поспешно, пятнадцать, двадцать раз подряд — кулак на конце вытянутой руки, длинной-предлинной, длинней не бывает, трехметровой руки, щуплой и неузнаваемой, как и мой малюсенький детский кулачок. Поразительное зрелище. Разозлился? Но я не чувствую никакой злости. Оно сожгло во мне чувство. Оно завладело даже не динамической — кинетической стороной злости, а само ощущение злости полностью спрятало. Такой вот странный механизм. Исключает осознание чувства — давая ему выразиться. Наблюдаешь, как посторонний, безуспешное механическое действо, задаваясь вопросом, не глупо ли объяснять этот несуразный фильм злостью, о существовании которой тебе и самому неизвестно и которая в крайнем случае сводится к пожеланию: «Только бы не открыли дверь!»